— Не утро уж, внучек, — ответила Акулина слабым голосом. — Утро прошло, теперь вечер скоро...
— Разве? — удивился Герман.
— Дак ведь как же... Вчерась дедушку хоронили, а сегодня утром Маринушка уехала... А теперь уж к вечеру дело, — она положила свою сухую руку с узловатыми пальцами на его колено, вздохнула: — Вот и остались мы с тобой, Германушко, двое...
Он не понял ее, спросил встревоженно:
— А где же все... остальные?
— Кто? Маркелы-то?.. Дак они по своим делам... Я говорю, мы без Кирюшки остались, без дедка, — и глаза ее стало заволакивать слезами.
— Не надо, бабушка, плакать.
— Ты-то хоть сколь-нибудь поживи, не уезжай скоро-то... И Катюшка ведь дома. Люська тогда наляпала, не знамши...
Герман сказал, что на этот раз нет нужды спешить с отъездом, а сам с тоской подумал, что если Катя станет всячески избегать его, то жить ему здесь будет очень и очень нелегко...
От бабки Герман узнал, что Михаил уехал утром в Сохту — будет заступать лесником в Сарь-ярь вместо Степана Кагачева, что дед Митрий на озере — рыбачит, Катя, Петр, Колька и Люська еще до обеда ушли куда-то за черникой, Иван пасет телят, а Нюра совсем недавно отправилась за смородиновым листом — собирается солить огурцы.
— А ты ведь, поди, ись хочешь! — забеспокоилась старуха и стала подниматься с постели.
— Нет, нет, что ты, бабушка, лежи!
Как ни странно, Герману действительно совершенно не хотелось есть. Он едва уговорил бабку не вставать и, чтобы она больше не беспокоилась, вышел на улицу.
Было тихо, солнечно, тепло. Чуть слышно трепетала листва берез. Синее озеро искрилось легкой рябью. Все как прежде! И только дом деда и бабки, приземистый и широкий, с подслеповатыми маленькими оконцами, показался Герману незнакомо мрачным и пугающим своим нежилым видом.
Герман спустился на берег.
Ощущение душевной пустоты не проходило. Не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. Вообще не было никаких желаний и, что особенно странно, не было желания встретиться с Катей. Герман даже удивился этому: ведь встреча с Катей необходима! И не какая-нибудь случайная, короткая, а серьезная, такая, к какой он стремился, когда спешил в Саргу, думая, что Катя поехала с отцом в Чудрино.
— Нет, нет, встреча будет, — прошептал Герман. — Без этого невозможно.
Он стал думать, что сказать Кате, чем и как доказать ей, что Люська превратно поняла его разговор с отцом, и вдруг почувствовал, что ничего нового и ничего убедительного сказать не сможет, потому что опять пришлось бы вспоминать ту, прежнюю жизнь, нелепую отцовскую теорию «лестницы», повторять его оскорбительные рассуждения. А зачем? Все, чем он жил прежде, вытравлено из души. К той, старой жизни уже нет и не может быть возврата.
Только тут Герман понял, откуда в нем это ощущение душевной пустоты: прошлое обрублено, а настоящее и будущее — неизвестность, потому что ни настоящее, ни будущее невозможно представить без Кати. А встречи с нею еще не было…
Медвежья лядина
Рассказ
Молоковоз Миша-Маша, желтолицый и безбородый, очень похожий на китайца неопределенного возраста, протопал грязными сапожищами к двери в кабинет председателя колхоза.
— Там совещание! — предупредил счетовод, поверх очков взглянув на молоковоза.
— Гы... — осклабился Миша-Маша и высоким бабьим голосом сказал: — Раз иду, значит, спешно надоть!
Он вошел в кабинет, снял замызганную кепчонку, молча поклонился, потом долго шарил в карманах заляпанных грязью брезентовых штанов.
— Во... Думал уж посеял где, — и подал председателю мятую бумажку. — От Гоглева, — он снова поклонился и вышел сияющий, с выражением достоинства и исполненного долга на дряблом лице.
Председатель, лет пятидесяти, грузноватый, как всякий сердечник, с крупной лысой головой, обвел всех озабоченным взглядом и остановился на бригадире, доклад которого был прерван появлением молоковоза.
— Продолжай, продолжай! — сказал он и развернул бумажку.
«Прошу розрешенья напереезд в центр. Здоровье худое и взиму оставаце некак немогу. Ксему Олександр Гоглев».
Рыжие брови председателя сдвинулись. Бригадир опять умолк на полуслове, а секретарь партбюро, щеголеватый мужчина при галстуке и выбритый до синевы, с беспокойством спросил:
— Что там стряслось, Михаил Семенович?
— Гоглев просится на центральную усадьбу, — вздохнул председатель.
Все, кто был в кабинете, разом задвигались.
— Пусть и не выдумывает! — тряхнула пышной прической зоотехник и откинула голову к стене: она знала, что именно так, приподнятым кверху, ее точеное личико выглядит эффектно, а на нее сейчас были обращены все взгляды. — Там же тридцать семь коров!