— В Хийм-ярь?.. — слабой искоркой что-то вспыхнуло в памяти. —А где это Хийм-ярь?
— Далёко!.. У Онега. Боле сотни верст отсюль будет.
— Да, да, припоминаю. Было от вас такое письмо. О каком-то переселении... Но неужели все уехали?
— Все, Вася. Остались такие, как мы, да и тех мало. А с семьей одни Маркелы на всю волость.
— И деревни пустые?
— Пустые. Видел, какая Лахта стала? Так везде. Двенадцать годов осенью будет, как пустые.
— Как же вы тогда живете? Коровку-то хоть держите?
— Что ты, Васенька! Какая с нас коровка? — отозвалась мать. — Девятый год никакой животинки. Картошку ростим, дак и ту Маркелы пособляют и садить, и копать... Я-то еще брожу, а батько, считай, только на крылечко и выходит...
Больше Василий Кирикович ничего не спрашивал. Он молча принялся выкладывать на стол колбасу, консервы, фрукты, конфеты.
Что может быть приятнее после долгой изнурительной ходьбы испить свежего чаю и свалиться на охапку душистого сена в сумеречной прохладе деревенского сарая! Еще покачивалось кольцо на сарайной двери и тихо позвякивала приклепанная к нему медная цепочка, а Василий Кирикович и Герман уже спали мертвецким сном. Старики же, едва гости ушли на покой, держали между собой совет.
— Не поглянулось Василью дома, — тоскливо сказал Савельевич, окидывая избу растерянным взглядом.
— Не поглянулось, — вздохнула Акулина.
— Что-то надо делать...
— Пол-то я вымою. И самовар почищу.
— Чего — пол? Пока спят, всю избу перемыть надо, печку обмазать и выбелить, занавески на окна повесить.
— Все-то не успеть. Буде Люську у Нюрки попросить.
— Во! Беги, пока они на покос не ушли. Растолкуй Нюрке — поймет. На вечер позови, не забудь. Да посуды-то спроси.
— Может, посуды-то заказать? Люська поедет в Саргу — привезет. Стаканов да тарелок каких...
— Закажи, — зрячий глаз Савельевича вдруг заблестел. — И пусть-ко материи купят. Мне на рубаху да штаны и тебе на сарафан да платье. Нюрка с Катькой сошьют.
— Думала уж я, да ведь времени шить у них нету.
— Не сейчас — потом сошьют. И потихоньку, чтобы Василий не знал, а то... неловко.
Акулина прошла за печку, покопалась в сундуке и достала жестяную банку из-под чаю, в которой хранились стариковские сбережения.
— Сколь денег-то дать? — спросила она. — Материи ведь и на исподнее надо, и на простыни...
— Дай сотню, дак Нюрка сама распорядится. Она знает, чего нам надо. С Иванком потолкуй. Может, барашка заколет? Молока и масла спроси... Иванко дорого не возьмет, а чтобы питанье хорошее было!
Акулина собралась уже уходить, но в это время дверь отворилась и в избу, согнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел Иван Маркелов, крупный ширококостный мужик с коричневым от загара скуластым лицом. Он не видел, как к дому Тимошкиных подъезжала подвода, а саргинскому парнишке, который занес почту, не поверил, что приехали сын и внук Кирика Савельевича. Однако при первом взгляде на лица стариков понял: парнишка сказал правду. Широко улыбаясь, он шагнул к Савельевичу и долго тряс в своей лапе его сухую руку.
— Вот и ладно!.. Вот и дождались!.. — с радостным облегчением говорил Иван.
— Ты бы чуток пораньше! — огорченно воскликнул старик. — Ведь только что спать в сарае легли. А может, позвать? Может, еще не уснули?
— Не, не. Мы на работу срядились, и они с дороги пускай отдыхают. Лучше скажите, чего пособить надо.
— Спасибо, Иванко! — прочувственно сказал Савельевич. — Сам знаешь, ничего у нас нету...
— Нету — будет, — и обернулся к Акулине. — Пойдем, Матвеевна. В таком деле без Нюрки не обойтись.
— Погоди! — Савельевич схватил Ивана за рукав. — Вы уж сегодня долго-то не работайте. В гости ждать будем!
— Добро!
Иван и Акулина ушли.
Маркеловы были давнишними соседями Тимошкиных. Всю жизнь они прожили в дружном согласии, и только однажды получилась между ними размолвка. Было это двенадцать лет назад, когда Иван Маркелов, в послевоенные годы бессменный лахтинский бригадир, первым высказал мысль о переселении колхозников на новые места. Для ким-ярских стариков, в том числе и для Тимошкиных, такое предложение было громом средь ясного неба. Оказавшись на общем колхозном собрании в меньшинстве, старики обвинили Ивана во всех смертных грехах. Говорили, что он будто бы таким способом хочет сбежать из колхоза, что по его вине люди разорятся и останутся без крыши над головой, а земля, обжитая дедами, пропадет без всякой пользы. Предрекали, что ничего, кроме великого горя, переселение не принесет людям и потом они сами проклянут не только Ивана, но и тот день и час, когда послушались его и согласились на такое неслыханное разорение родной земли.