— Чего стала? Пособляй! — прикрикнул на нее Савельевич. — Все выкинем, чтобы это барахло настроенье Василью не портило, чтобы в доме было, как у людей, чтобы... — он, размахнувшись, бросил в кузов кирзовые сапоги с отопревшими подошвами.
Вслед за Акулиной в избу вошла Люська Маркелова, тоненькая рослая девчонка. В охапке она держала большую кипу газет.
— Дедо! Ты сильно не пыли, — сказала она строго. — Я стены оклеивать буду.
Савельевич просиял.
— Айда Люська, ай да молодец!.. Да втроем-то мы... — он потряс бородой, не находя слов. — До чего жить охота стало!..
...К вечеру изба Тимошкиных преобразилась: посветлела, и даже низкий потолок будто стал выше. У печки, обмазанной белой глиной, жаром блестел самовар. Нашлись и занавески на окна, и домотканый половик к порогу, и стекло к десятилинейной лампе.
Савельевич, удовлетворенный, сидел у раскрытого окна и аппетитно курил самокрутку. Акулина жарила на тагане рыбу.
Старик с прошлой осени не ходил к соседу — был слаб, а тут почувствовал силу и мучительно думал, какое бы найти заделье, чтобы наведаться к Маркеловым и поделиться с ними радостью, распиравшей душу. Конечно, через час-полтора Маркеловы сами придут в гости, да это ведь больно долго ждать! До той поры еще в баню надо сходить... И вдруг старика осенило.
— Придется мне, матка, до Маркелов дойти, — сказал он озабоченно.
— Почто?
— Пусть-ко Митрий волосье постригет. А то неловко, оброс, как батюшко. Перед баней-то как раз бы хорошо.
— Ладно. Поди. Только, смотри, потихоньку!
— Да я уж тихонюшко!.. — обрадовался старик понятливости и уступчивости жены.
Вот и в дом Тимошкиных пришел праздник.
Василий Кирикович, взволнованный и улыбающийся, сидел, как и положено, в красном углу и смотрел то на отца, то на мать. В эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком. Пусть тяжела и долга была дорога к отчему дому, но тем желанней этот отдых, тем полней радость, тем приятней сидеть вот так между отцом и матерью в родном доме, в том доме, где появился на свет и рос.
За столом было оживленно, как бывает всегда в деревенских семьях при наезде долгожданных гостей, и разговор велся самый что ни на есть бесхитростный. Акулина Матвеевна уже второй раз сообщала Нюре Маркеловой, дородной крупной женщине с добродушным широким лицом, о том, как накануне молилась за сына и его семейство и как утром, едва затопила печку, уголь так и скочил прямо в подол.
— А это верная примета, что гости будут! — забываясь, говорила она по-вепсски.
Савельевич же рассказывал Митрию Маркелову, маленькому старичку с ясными, как у ребенка, глазами, недавний сон: будто он, Кирик, выйдя на крыльцо по нужде, увидел на озере большой белый пароход, и будто этот пароход плыл прямёхонько к лахтинскому берегу, и много света было от него вокруг.
— Я и не знаю теперь, сон ли то был, а может, видение? — растерянно говорил Кирик, заглядывая в лицо Митрия. — И все гадал: перед какой радостью эдакое привиделось? А на-ко вот, сын приехал!..
Василий Кирикович вглядывался в лицо своего отца, и ему казалось нелепым и странным, как он мог в первый момент встречи не узнать его. Слов нет, отец очень постарел и как-то усох, сжался за эти четверть века, поседела его голова. Но высокий лоб, если поубавить морщин, — прежний, и брови те же, густые и кустистые, и крупный прямой нос, и широкие скулы...
«Нет, это просто замечательно, что мы здесь, что мы, наконец, вместе!» — мысленно заключил он и глянул на сына. Герман сидел рядом с бабкой, опустив голову, и вяло ковырял вилкой жареную рыбу. Брови Василия Кириковича чуть сдвинулись. На какой-то миг он представил себя на месте сына и понял: Герману одиноко и скучно за этим столом. Если б еще говорили не по-вепсски... Он взял вилку и постучал по стакану. Сразу стало тихо.
— Я бы попросил всех говорить по-русски, — извиняющимся голосом сказал Василий Кирикович.
Нюра виновато опустила глаза, Савельевич и Акулина пришибленно сникли, а дед Митрий удивленно спросил:
— Неужто, Васька, ты напрочь забыл наш язык?
Такое обращение покоробило Василия Кириковича, но он не подал виду, сухо ответил:
— Дело не во мне. Здесь еще и Герман.
— Ну, ну, — закивал Митрий. — Понимаю. Только хочь по-русски, хочь по-татарски, а молодому со стариками сидеть, что с нелюбой под венцом стоять!
«Не у тебя ли мне спрашивать, где сидеть и что делать?» — уязвленно подумал Герман.
Наступило неловкое молчание. Все сидели понуро, и лишь Иван Маркелов невозмутимо хлебал деревянной ложкой уху.
— Да, жизнь все-таки интересная штука, — задумчиво сказал Василий Кирикович, желая как-то. сгладить неловкость, вызванную последней фразой Митрия Маркелова. — Я всегда считал, что наши ким-ярские места лучше саргинских — богаче озерами и лесами, живописнее. И тем не менее Сарга поднялась, отстроилась — теперь ее не узнаешь! — а Ким-ярь опустело... Просто удивительно!