Стадо, растянувшись по мелководью, медленно двигалось вдоль берега к песчаной косе.
— Буржуй! Вертай обратно! — завопил старик срывающимся голосом.
Пегий бычок, который брел по брюхо впереди стада, заметно прибавил ходу.
— Вот и всегда так! — Митрий в сердцах хлопнул ладошкой по колену. — И до чего вредён! Ведь знает, что ему кричат, понимает, что велят ворочаться, дак он пуще прет. Настоящий буржуй! Придется бежать...
— Пускай они идут. Никуда ж не денутся!
— Дак ведь к Лахте утянутся! Весь домашний берег своими лепехами заляпают... Ты погоди тут, я их счас заверну! — и Митрий шустро, только полы балахона развеваются, побежал под откос.
Герман не стал ждать, пока старик обойдет стадо. Ему хотелось двигаться, хотелось куда-то идти. А куда? Зачем? Смотреть безлюдные деревни было неинтересно, но что-то тянуло его, звало, и он пошел дальше.
Берег был сплошь истоптан скотом. В застоявшемся воздухе пахло навозом, роилась мошкара, летали большие зеленые мухи. Герман свернул в березняк, но и там не было свежести, трава помята, молодая поросль объедена, видно, бычки и телочки любили этот светлый прибрежный лесок.
За березовой рощицей путь преградил ручей. Он был широк, но мелок: с обрыва хорошо просматривалось дно, устланное галькой и обкатанным камешником; сверкали на солнце шлифованными лысинами белые валуны. И здесь тоже пахло скотом, и в изобилии вилась мошкара.
За ручьем, в отдалении, окруженная высокими темными елями, белела церковь. Если бы Герман знал, что выше через ручей есть мост и к церкви ведет проселок, он бы непременно сходил туда. Но он не знал этого и потому повернул обратно. Ему захотелось свежести, захотелось возвратиться на чистый и нетоптаный лахтинский берег.
По тропке к озеру шли двое. Он — высокий, поджарый, в синем спортивном костюме, она — в белом платье; толстая каштановая коса свисала ниже пояса и змеей плавно изгибалась на спине девушки при каждом шаге.
Ошеломленный внезапным появлением молодых людей, Герман так и прилип к окну.
— Бабушка, кто это? — спросил он.
Акулина, заслоняясь рукой от вечернего солнца, глянула на улицу.
— Дак это Петька да Катька маркеловские. Брат с сестреницей.
— Такие... взрослые?
Когда дед Митрий говорил о своих внуках, они почему-то представлялись Герману подростками.
— Дак ведь Иванко-то одного году с твоим батьком! — охотно пояснила бабка, радуясь случаю поговорить с молчаливым внуком. — Первой-то сын у него — Мишка — армию уж давно отслужил, а Петька второй будет. Он в Петрозаводском учится. А Катька — третья. Она в Чудрине училася.
— В каком классе?
— Десять кончила. Нюрка сказывала, нонче осенью на работу заступать будет... Хорошая девка!
— А куда они пошли? Купаться?
— На лодке плавать. Он кажный вечер катается. Хочь ветрено, хочь дождь — разденется и катается. Удалой парень! А ежели сестреница слободная, они вместях ходят...
Герман смотрел, как Петр и Катя подошли к лодке, столкнули ее с берега и уселись: он за весла, она на корму. Греб он размеренно и сильно. Весла, отражая закатное солнце, то вспыхивали огненными крылышками, то гасли, погружаясь в воду.
Странная улыбка блуждала по лицу Германа. Ему казалось нелепостью — кататься девчонке с братом, и он уже видел себя в лодке гребцом, и на душе от этого становилось томно и сладко.
Дощаник маячил на озере не менее часа. Герман видел, что Петр купался. Пока он плавал, сестра его сидела за веслами, изредка подгребая, и лодка стояла недвижимо, будто вмерзшая. Когда дощаник направился к домашнему берегу, Герман вышел на крыльцо и с равнодушно-скучающим видом уселся на верхнюю ступеньку.
Савельевич по-прежнему возился со своими сетями. Глянув на внука, он сказал:
— Все маешься?.. Погоди, вот починю сетку, и будете вы с батьком рыбицу ловить. Ушицу из свеженькой рыбки страсть люблю!
— Свежая рыба — вещь! — согласился Герман. — Но я бы сейчас и лососевого балычка с удовольствием поел.
— Барычок-то у нас не водится. Хоть бы окунишек да плотиц половить...
Герману стало весело.