— Здорово!.. — искренне восхитился Герман.
— Мы же на воде выросли.
Странное дело, пока они были в лодке втроем, Герман чувствовал себя совершенно свободно. Он мог шутить и болтать сколько угодно, а теперь, когда оказался наедине с Катей, эта легкость вдруг пропала, и он не знал, что говорить и как себя держать. Сильно сковывало и то, что он замечал: Катя избегает встречаться с ним взглядом, будто знает о нем что-то нехорошее, неприличное. Помолчав, Герман спросил:
— Вот вы целыми днями на сенокосе. Разве не надоедает?
— Это наша работа, — бесцветно отозвалась она.
— Да. Но такое однообразие!
— По-моему, наоборот, — она пожала плечами.
— Но все равно — тяжело!
— Я и не говорю, что легко. Мы привыкли, — она встала, сложила ладони рупором и крикнула брату: — Время-а-а!..
И тотчас на этот крик отозвалось эхо сначала на одном, потом на других берегах; и долго еще звонкий девичий голос носился над тихим озером.
— Вы сколько еще сенокосничать будете? — спросил Герман, когда эхо смолкло.
— Не знаю. Неделю-то покосим. Какая погода будет…
— А потом?
— Потом другие дела будут, — Катя впервые за все время, пока плавал Петр, быстро взглянула на Германа.
— Какие именно?
— Разные.
Разговор явно не клеился.
— Тебе, наверно, надоели мои глупые вопросы? — Герман грустно улыбнулся.
— Почему — глупые?
— Мне так кажется.
— Значит, надо задавать умные, — с легким лукавством ответила она.
— А если на умные ума не хватает? — быстро спросил Герман, настраиваясь на шутливый тон.
— Надо ума накопить, — столь же быстро парировала она.
— А если это долго и ждать не хочется?
— Можно взаймы взять.
— У кого?
— У кого ума много.
— У кого его много?
— У Туйко.
Герман непонимающе уставился на Катю. Она рассмеялась.
— Один — ноль в твою пользу, — признал свое поражение Герман. — А кто такой Туйко?
— Неужели не знаешь?.. Это наш песик. Очень умный песик!..
Герману опять стало легко и весело. Ему показалось, что после этой шутки Катя тоже испытывает чувство внутренней раскованности. И она уже не отвела глаз, когда их взгляды встретились. На какое-то мгновение Герману почудилось, что он видит в этих чистых глазах всю девичью душу — нежную, светлую, не тронутую ни пошлостью, ни обманом, ни случайным увлечением.
«Да она же удивительно хороша! — подумал он. — Не просто хороша — прекрасна!..» Но застеснявшись собственных мыслей, Герман сказал:
— Если говорить серьезно, то самое умное, что я могу сейчас выдать: пусть завтра будет такой же чудесный вечер, как сегодня. Ты согласна?
— Не знаю, — она улыбнулась.
— Не знаешь? Тогда не скажу.
— Чего не скажешь?
— Ишь какая хитрая.
— Ну почему хитрая? — искренне удивилась она.
— Потому что так спрашиваешь, — Герман понизил голос до шепота и таинственно продолжал: — Я сделал одно открытие. Очень важное и очень интересное. И хотел завтра рассказать тебе о нем.
— А почему не сегодня?
За спиной послышались всплески — подплывал Петр.
— Не все сразу! Сегодня я рассказал про нашу знаменитую рыбалку.
Катя тихо засмеялась.
Петр медленно, отдыхая, проплыл вокруг лодки и проворно влез в нее.
— Ну ты и даешь!.. — покачал головой Герман. — Наверно, разрядник?
— До мастера спорта трех секунд не хватило. Представляешь, какая досада? Вот я и хочу эти секунды за лето сбросить.
В словах Петра не было бахвальства, но они остро задели самолюбивую натуру Германа.
— Тебе хорошо: тренироваться можно. А мне?.. Искусственного льда здесь нет.
— Коньки?
— Фигурное катание. Танцы на льду.
— О!.. — Петр уважительно посмотрел на Германа. — Сам я на коньках в жизни не стоял, а фигурное катание люблю смотреть больше хоккея... И какой разряд?
— Первый.
— Ух ты!.. В республиканских участвовал?
— Нет. Пока нет. Но в эту зиму — надеюсь.
Пока плыли к берегу, Катя не проронила ни слова. Она опять сидела вполоборота и смотрела куда-то за озеро, но Герману показалось, что лицо ее теперь было не столько задумчивым, сколько печальным.
Он ни разу не сумел перехватить ее взгляд даже на берегу, и только возле дома на его «до завтра!» Катя повернула голову и чуть заметно кивнула. В глазах ее — в этом Герман убедился — была грусть.
«Отчего бы это? — с тревогой подумал он. — Ведь все было так хорошо, она так искренне смеялась!..»
Он решил, что завтра же непременно спросит у Кати, что вызвало у нее эту печаль.
Люське было три года, когда отец впервые, играючи, посадил ее на мягкую спину Орлика. Сияющая от удовольствия девчушка вцепилась всеми десятью пальцами в холку лошади и задрыгала ножонками.