— Дак ведь это бабушка твоя не велела говорить! — захлопал глазами Колька.
— Ну бабушка. Все равно. Она не велела, а ты мне сказал.
— Дак ты сам спросил, чего Катька делает! Тогда нечего было и спрашивать, — Колька надулся, взял в руки прут и стал ковырять им в костре.
— Это верно. А если бы я не спросил, ты бы сказал?
— Я ведь не дурак!.. Чего спрашивал, я то и говорил.
— Понял, — Герман вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку и подал Кольке. — Можешь даже прочитать: от тебя секретов у меня нет.
— Была нужда! Отдам и все.
— Кому отдашь? — вздрогнул Герман.
— Катьке. Кому же еще! — и спрятал записку в карман выгоревших хлопчатобумажных штанов.
— Верно... В общем, ничего плохого в этой записке нет, но я бы все-таки хотел, чтобы о ней, кроме тебя и Кати, никто не знал.
— А кто спрашивать-то будет!
— Ладно. Договорились. Вечером я буду на крыльце, в случае чего — прибежишь. Хорошо?
Колька кивнул.
— Долго Люська удит, — помолчав, сказал Герман, — наверно, хочет много рыбы наловить. Ты бы позвал ее, а то окуни уж давно остыли.
— Она не придет.
— Почему?
— Она тебя видела.
— Странно. Что из того, что видела?
Колька опять взял в руки прут, пошевелил в костре сгребая обгоревшие концы хвороста в кучу ответил:
— Она тебя не любит.
Что-то кольнуло в груди Германа.
— Не любит? — переспросил он растерянно. — За что? Я, по-моему, не сделал ей ничего плохого.
Колька молчал, насупив белые брови.
— Нет, ты все-таки скажи: почему?
— Не знаю... Наверно, ничего не делаешь дак... И одеваешься, как в праздник.
— Ну и ну!.. — Герман смущенно улыбнулся. — А что мне, собственно, делать? И как я должен одеваться?
— Почем я знаю!.. — с заметным раздражением сказал Колька.
— Ну что ж... Раз не любит, ничего не поделаешь. Пойду, — и Герман встал. — А вечером все-таки я буду тебя ждать. Хорошо?
Колька не отозвался.
Выбирать удобный момент, чтобы передать записку с глазу на глаз, Колька не стал: вечером, когда вся семья в сборе, такой момент мог бы и не представиться. Он просто ушел в другую половину избы и позвал оттуда:
— Катька, иди-ко сюда!
— Чего тебе? — Катя приоткрыла дверь, но увидела, что брат трогает швейную машину, и быстро подошла к нему. — Ты что тут делаешь? Не крути ничего!
Колька молча подал записку. Катя открыла было рот что-то спросить, но встретилась глазами с братом, о чем-то догадалась, взяла бумажку и тут же развернула ее.
«Катя! Я потерял всякую надежду увидеться с тобой, а мне так много надо сказать тебе. Поэтому не сочти за бестактность, что я посылаю эту записку. Я не смею просить тебя о встрече, но если можешь, то хотя бы сегодня выйди с П., когда он пойдет на тренировку.
Гера».
Кольку так и подмывало заглянуть в записку, но он крепился и тупо смотрел на загорелую руку сестры с белым от часов ободком на запястье. Потом поднял глаза, увидел смущенное, покрасневшее лицо Кати и тихо спросил:
— Чего ему сказать-то?
— Ничего, — Катя сунула записку под машину. — Ну что смотришь?
— Дак ведь, — пролепетал Колька, — он меня ждать будет. На крыльце.
— Ты прочитал, что там написано? — заглядывая братишке в глаза, спросила Катя.
— Еще чего!..
— Ну и молодец. Скажи, что я с Петькой на озеро пойду. И всё. А машину не трогай, — и Катя вышла.
Среди множества мелких домашних дел в обязанность Кольки входило рвать к столу луковую траву. Но прежде чем отправиться в огород, он побежал к Тимошкиным. Герман сидел на крыльце, курил.
— Вам луковой травы не надо? — спросил Колька.
— Нет, — удивился Герман. — А что?
— Так. Я за травой пошел, — и, не понижая голоса, выпалил: — Катька сказала, что пойдет с Петькой на озеро.
— Ну спасибо!.. — Герман благодарно хлопнул мальчишку ладонью по плечу, и тот исчез.
Герман не мог знать, входило ли в намерения Кати идти на озеро в этот вечер, но одно то, что она откликнулась на записку и послала Кольку, было приятно и вселяло надежду. Правда, погода для лодочной прогулки совсем неподходящая — все озеро белеет высокими волнами, но какое это имеет значение, если рядом будет Катя!
Они появились на улице в обычное время — в половине восьмого. На Кате был трикотажный спортивный костюм, такой же, как у брата, но с белыми полосками по вороту, опушке и манжетам; коса была уложена на голове и пришпилена, от этого шея казалась женственней — длиннее и тоньше.
— Привет! — Петр приподнял левую руку (в правой он держал корзину). — Нет желания на волнах покачаться?
— Не откажусь! — Герман сбежал с крыльца.
— Тогда сходи, переоденься. Обуй сапоги и возьми плащ.