Вода убывала медленно: наполовину залитая лодка сидела глубоко, и почти каждая волна швыряла в нее свою долю. И все же вода убывала! Когда ее осталось так мало, что обнажились шпангоуты, Герман отложил сапог и вновь взялся за весла. Он несколько энергичней, чем бы следовало, попытался развернуть дощаник в наветренную сторону, и правое весло опять соскочило с уключины. И как раз в этот момент «девятый вал» жестоко ударил о борт. Лодка, казалось, повисла над водой. Герман выпустил весло и инстинктивно схватился руками за борта. Дощаник ухнул меж волн, потом, раскачиваясь с борта на борт, стал медленно подниматься на новом гребне, а весло — весло уже плавало за кормой.
Самообладание изменило Герману. Впившись пальцами в скамейку, он бессмысленно смотрел, как увеличивается расстояние между плавающим веслом и лодкой, — дощаник парусил высокими бортами... Последняя надежда выбраться из бушующего озера покинула Германа.
Рыба опять плавала в лодке. Болтались у ног залитые водой сапоги, точно напоминали: пора вычерпывать воду, пора! Но почему-то страшно было пошевелиться, ни руки, ни ноги не слушались, а волны все хлюпали и хлюпали через борт, летели в лицо брызги, и ветер свистел в мокрых волосах.
Внезапно в сознании возникло лицо Кати.
«Ну почему ты сидишь?! — явственно прозвучал ее голос. — Вычерпывай воду, возьми второе весло, ведь ты и раньше почти все время греб одним веслом!..»
Пальцы разжались. Герман плюхнулся на колени, нашарил на дне лодки сапог и быстро-быстро стал вычерпывать воду. Но тут дощаник резко покачнулся, накренился, и вода хлынула через борт. Волны забушевали еще яростнее. Оцепеневший от страха Герман видел, как быстро они заливают лодку и не имел сил ни пошевелиться, ни крикнуть. Он понял: пришел конец!..
...Все медленнее и медленнее плыл Петр среди белых шипящих волн. Берег уже скрылся в вечернем полумраке, и волны были единственным ориентиром. Если даже ветер изменит направление, они еще долго будут катиться в ту сторону, куда унесли Германа. Плыть по волнам, только по волнам и смотреть до рези в глазах — перед собой, вправо, влево, — не покажется ли лодка. Что бы ни случилось, но где лодка, там и Герман.
За последние полчаса Петр оглянулся назад всего один раз, будто хотел убедиться, там ли, на месте ли Лахта. Она издали светила ему двумя желтыми огоньками. Эти огоньки придавали сил, но и вносили в сердце еще большее смятение: Петр хорошо представлял, как тревожно в эти минуты у тех огней.
Он казнил себя за то, что велел Герману плыть сзади. А надо было плыть сбоку, только сбоку, рядом! Как он не сообразил этого сразу?! И нельзя было настолько увлекаться, плыть, не поднимая головы, не контролируя лодку. Ведь если бы он вовремя заметил, что с Германом что-то случилось, можно было быстро прийти на помощь. А теперь? Теперь приходилось рассчитывать на счастливый случай.
Инстинкт подсказывал, что без передышки переплыть озеро не хватит сил, и Петр, сам того не замечая, постепенно забирал все ближе и ближе к берегу. Он вздрогнул от неожиданности, когда слева, почти рядом, вдруг вспыхнул в темноте яркий свет. Герман?.. Петр рванулся навстречу огню, и через минуту рука под водой скребнула по песку. Он поднялся, вглядываясь, но свет резал глаза.
— Петька?! — раздался в темноте испуганный возглас Кати.
И сразу опустились руки.
Шатаясь от усталости, Петр побрел к берегу. Сестра бросилась ему навстречу.
— Что случилось? Где лодка?
Он привалился к ней плечом.
— Не знаю... Все должно быть в порядке... Почему я так сильно устал?.. — Петр закрыл глаза и потряс головой.
Теплая ладонь сестры легла на подбородок, приподняла голову; свет фонаря ударил в глаза.
— Герман где?!
— Да, да, пойдем... Туда!.. — Петр слабо махнул рукой в сторону Янь-немь.
Волны нескончаемо катились на песчаную косу. Здесь, на мелководье, будто возмущенные преградой, они пенились еще больше, но, обессиленные, падали с тяжелыми вздохами.
Петр и Катя не сразу увидели лодку. Она показалась как-то неожиданно среди шипящих волн и пены. И жутко было видеть в ней, захлестанной прибоем, скрюченную фигурку неподвижно сидящего человека...
Еще вечером с крыши сарая сорвало ветром две тесины, и теперь Василию Кириковичу казалось, что оттуда, сверху, несет сыростью и холодом. Он то и дело подтыкал стеганое ватное одеяло, которым был накрыт Герман, прислушивался к ровному дыханию сына и пристально вглядывался в его по-нездоровому раскрасневшееся лицо.