Был второй час ночи, но сам Василий Кирикович и не думал ложиться. Желто светила увернутая лампа, поставленная на перевернутую рассохшуюся бочку, рядом, на табуретке, зеленела бутылка «Плиски», стояли два стакана — один пустой, другой с холодным черным кофе; тут же, на газете, лежали очищенные половинки апельсина, медицинский градусник, аспирин и еще какие-то таблетки.
Чуяло сердце Василия Кириковича беду, когда сын вечером спешно собирался на озеро. Так оно и вышло. И теперь он ругал себя за то, что не проявил упорства, позволил Герману отправиться на эту нелепую прогулку по штормовому озеру. Он содрогался при одной мысли, что сын мог погибнуть из-за его попустительства, и каялся, что вообще предпринял эту небезопасную поездку в край детства. А если уж поехал, то не нужно было брать Германа. Зачем взял? Хотел теснее сдружиться с ним? Глупости! Они и так достаточно дружны. Сын есть сын...
Он смотрел на такое родное, спокойное, по-детски добродушное лицо Германа, и мысли о непонятности и отчужденности сына представлялись ему совершенно необоснованными. Какая может быть отчужденность, если сын и всего-то еще мальчишка, наивный и доверчивый! Ну, иногда дерзит, но с кем этого не бывает в молодости? Болезнь роста. Хочет казаться взрослым, самостоятельным, независимым. Все это временное, и все пройдет. Только бы здоровье не подорвал из-за своей доверчивости.
Василий Кирикович бережно положил ладонь на горячий и потный лоб Германа.
«А вдруг получится воспаление легких? Что тогда делать? — в трепетном страхе думал он. — Попросить Маркелова съездить за врачом? Но как будет добираться сюда врач? Не пешком же! Хорошо бы вызвать санитарный вертолет и улететь в Чудрино. Там должна быть приличная больница...»
Герман, не просыпаясь, стал выпрастывать руки — жарко! Но Василий Кирикович осторожно придержал одеяло, потом снова натянул его сыну до подбородка и с тревогой посмотрел вверх, где черной пустотой зияла широкая щель.
«Надо было, пожалуй, уложить его в избе, — подумал он с сожалением. — Так ведь сам не захотел...»
В сенях прошаркало, в сарай заглянула Акулина.
— Спит? — тихо спросила она.
— Спит! — и Василий Кирикович махнул рукой. — Закрой дверь — сквозняк!
Бабка хотела сказать, что согрела самовар и заварила крепкого чаю, но поспешно притворила дверь и только потом спросила:
— Может, чаю тебе принести? Горяченького!
— Ничего не надо. Пожалуйста, не беспокойся! — громким шепотом отозвался Василий Кирикович.
Герман проснулся на рассвете от нестерпимой жажды. Чадила лампа — кончался керосин, возле постели, сидя на согнутом пополам матраце, спал отец. Он был в костюме, одетом поверх пижамы, и в домашних тапках. Герман протянул было к нему руку — разбудить, узнать, почему он так спит, и вдруг вспомнил: ночь, кипящие белые волны, лодка, заполненная водой, и жуткое ожидание, когда она станет тонуть... Потом откуда-то появились Катя и Петр; они подошли к лодке прямо по воде, будто она держала их, говорили что-то хорошее, а сами стали вытаскивать его из лодки в озеро, и он понял — они хотят его утопить, и еще крепче вцепился в борта. Тогда Петр так сжал его своими железными руками, что не возможно стало дышать, оторвал от лодки и куда-то понес. И опять он шел по воде, как по суше, а Катя брела рядом, и на ее ногах были белые туфли...
Какой страшный сон!.. Герман привстал в постели, увидел на табуретке бутылку с коньяком, стаканы, половинки апельсина, градусник и таблетки, несколько мгновений непонимающе смотрел на все это и понял: то был не сон! Дрожащей рукой взял стакан, наполненный чем-то темным, понюхал — кофе, жадно выпил и упал на подушку.
Он вспомнил, как хотел плыть за Петром, но лодка не слушалась, ее захлестывало волнами, и он вычерпывал воду сапогом. А потом за борт упало весло, и лодку потащило вдоль озера, в темноту еще быстрее.
Все это вспомнилось настолько отчетливо, что Герман, кажется, вновь ощущал, как раскачивается лодка, как в ногах плещется вода и в ней плавает скользкая мертвая рыба. Он хорошо помнил, что лодка начала тонуть: вода хлынула через борт и полностью залила ее, и он уже сидел в воде, но его спасли Катя и Петр. Откуда они взялись и как шли по озеру, почему их держала вода, — этого Герман объяснить не мог. И уж совсем не помнил, как пришел домой, когда лег спать...
Болела голова, хотелось курить. Герман пошарил рукой возле постели, где обычно оставлял брюки, но брюк почему-то не было. Тогда он встал и как был, босой, без майки, в одних трусах, направился в избу. В дверях обернулся. Отец спал, свесив голову на грудь и уронив на колени белые руки.
Дед и бабка сидели на лавке рядышком, видно, о чем-то говорили, но, когда Герман вошел, умолкли.