Оба, и отец и сын, разом встали и взялись за грабли, чтобы продолжить прерванную работу.
...К полудню небо заволокло тучами. Ветер закрутил, стал жестче. Огонь костра трепетал, желтыми лоскутьями срываясь с поленьев. В подвешенную кастрюлю, в которой кипела уха, залетал пепел. Нюра огорченно морщилась и терпеливо снимала его ложкой. На хвое, с наветренной стороны костра, было разостлано беленое домотканое полотенце, и Катя складывала на него большие ломти ноздреватого круглого хлеба, который резала по-крестьянски, упирая каравай о живот.
На пожне глухо раздавались удары топора: там Иван с сыновьями готовил стоговища.
— Кажется, зря старались, — сказала Нюра, взглянув на небо.
— Может, мне начать в копны складывать? Которое посуше?.. — отозвалась Катя.
— Погодим маленько. Мужики-то придут, так тогда буде...
Первые капли дождя упали, едва Маркеловы взялись за ложки. Катя и Петр вскочили.
— Ешьте! — остановил их отец. — Не успеть!..
Ослепительно голубоватым светом сверкнула молния. Небо будто раскололось надвое. Хлынул дождь.
«Поди, не догадались Люська да Колька перегнать стадо в лесок, — вздохнула Нюра. — И сами мокнут...»
Ее не очень-то огорчило, что сено не успели досушить: и так на погоду грешно обижаться — лето было для сенокоса добрым.
О том же думал Иван. Пусть полощет! Земля давно просит воды. Даже и не удастся досушить это сено, урон невелик, без того уж поставлено тонн пятнадцать, не меньше. Зато трава в загонах поднимется, посвежеет. И еще он думал, что за пастьбу пора браться самому: последний месяц — главный, лучшие загонные пастбища за время сенокоса стравлены и, чтобы удержать привесы на диком разнотравье, пасти надо с умом, а ребята пускай отдохнут, за грибами да ягодами бегают да рыбу в охотку ловят...
Ильин день праздновали в Ким-ярь испокон веков. Предки Маркеловых и Тимошкиных еще участвовали в обряде умилостивления лесных духов — закалывали в жертву им годовалых бычков. На берегу разводился большой костер, и в огромном котле варилась говядина, которой должен был угоститься всякий, кто приходил на праздник.
На памяти Митрия Маркелова и Кирика Тимошкина уже не было никакого жертвоприношения. Но костры на берегах жгли, и обычай угощать друг друга сохранялся. В Ким-ярь устраивалась большая пестрая ярмарка, на которую стекался народ из всех окрестных поселений. Наиболее отчаянные парни приезжали на верховых лошадях из Сарги и Сохты. Ким-ярские деревни захлестывало всеобщее гулянье. Молодежь пела песни, устраивала возле костров пляски и хороводы. Любители лапты затевали за Лахтой, на широком лугу, лихую игру, и кожаный мяч, туго набитый шерстью, черной точкой таял в небе.
После переселения, когда старикам, оставшимся доживать свой век в опустевших деревнях, было не до праздников, ильин день все-таки сохранился. Этому способствовало то случайное обстоятельство, что одиннадцать лет назад истосковавшиеся в одиночестве старики, будто по сговору, пришли второго августа в Лахту проведать Маркеловых и Тимошкиных, а заодно и сходить на кладбище, на могилки. Пришли они, а у Маркеловых гулянье: отмечают день рождения Петьки и окончание сенокоса.
Радушно принятые хлебосольной семьей, старики так славно провели тогда уже забытый было праздник, что уговорились каждый год собираться в Лахте второго августа. Так ильин день стал для них датой ежегодных встреч. Об этом дне все помнили, загодя запасали гостинцы, чтобы угощать друг друга; в этот день надевались самолучшие наряды. Старики пели еще не забытые песни, вспоминали свою молодость, делились заботами и думами и расходились посветлевшими, готовыми и дальше терпеливо нести свой крест.
И вот теперь к Маркеловым опять стекались последние жители края. Еще с вечера прибрели из-за озера, из деревеньки Каскь-немь, старушки Окся Карачова и Фекла Мишкина; поутру из Сарь-ярь приплыл на новенькой просмоленной долбленке лесник Степан Кагачев со своей женой Натальей, а в десятом часу утра на озере показалась еще одна лодка — это попадал на праздник из деревни Чуру-немь старейший ким-ярский житель Тимой Онькин.
Как обычно, Маркеловы всей семьей готовились принимать гостей. Столы были вынесены на улицу и покрыты новенькими клеенками с голубым клетчатым узором по желтому полю. На алюминиевом круглом подносе пасхальным солнцем горел ведерный самовар красной меди; в золотистых берестяных плетенках румянились сдобные замысловато извитые ватрушки и домашние пряники, горками возвышались на разостланных льняных полотенцах калитки с картофельной, творожной и пшенной начинкой; на белой осиновой доске, гладкой и чистой, лежал огромный рыбник.