— Я же сказал вам — идите, а мне — сами должны понимать! — неудобно.
Тимой близоруко прищурил глаза. На мгновение ему почудилось, что он видит перед собой собственного внука, к которому как-то ездил в Ленинград и который, принимая гостей, еще накануне предупреждал его, родного деда: «Завтра, пока у меня будут люди, ты уж посиди на кухне...»
— Ну, ежели так, я пойду! — это сказал Митрий.
Тимой встрепенулся, порывисто встал.
— На́рови, ю́хтес мя́нэмэй![13] — он взял со стола свою четвертинку и молча направился к двери вслед за Митрием.
— Не обижайте! Погодите!.. — метнулась к порогу Акулина.
Но дверь за стариками уже захлопнулась.
— Нехорошо так, Вася!.. — с горечью произнес Савельевич. — Митрий с добром пришел, в гости звать...
Акулина, шмыгая носом, ушла в кухню.
— Н-да, получилось действительно что-то не то, — растерянно произнес Василий Кирикович. — Вроде бы я и не сказал ничего такого...
— Сказал — не сказал!.. — сверкнул глазами Герман. — Тебя же не в церковь зовут, не молиться!
— Правда, внучек, правда! — кивнул Савельевич. — Людей, Вася, уважить надо, а то подумают — побрезговал... И никому дела нету, партейный ты али какой. Иванко да Митрий тоже партейные, а стариков уважают и в праздники всегда с людями...
Акулина, прислушиваясь к разговору в горнице, украдкой выглядывала из-за оконного косяка. Она видела, как чинно, по-старшинству, уселась за стол семья Маркеловых, как Тимой всунулся между Оксей и Феклой и обеих старушек похлопал по плечам, как рядышком сели Степан и Наталья Кагачевы.
«Господи! Все собрались, а мы-то!.. — с тоской думала она. — Да как после этого людям в глаза смотреть?..»
Иван поднял из колодца флягу с пивом, установил ее в тени берез, что-то сказал отцу и направился к дому Тимошкиных. Акулина отпрянула от окна.
— Будет перед людями-то страмиться! Вон уж сам Иванко идет к нам!
Кирик Савельевич умоляюще посмотрел на сына.
— Ладно. Вы идите, а я попоздней выйду, — пообещал Василий Кирикович.
— Ну, хоть попоздней! — обрадовался старик. — Только смотри не оммани!..
Акулина открыла шкап, сунула мужу бутылку водки, сама схватила решето со стряпней.
— Пойдем, внучек!..
Они встретились с Маркеловым возле крыльца.
— А Василий чего?
— Да вишь ли, — замялся Савельевич, — неловко ему сразу-то... Он потом придет!
Катя сидела ближе к левому краю длинного стола между матерью и Петром. Ее розовую кофточку Герман отыскал взглядом еще издали.
«Пришли бы раньше, может быть, удалось сесть рядом», — с сожалением и досадой подумал он.
Появление Тимошкиных на миг расстроило уже определившееся застолье. Старики раскланивались, справлялись друг У друга о здоровье, с любопытством разглядывали Германа.
— Это — внук Савельича! — отрекомендовал его Иван. — Сын Василья.
— А сам-то Васька где? Он-то придет?
— Придет, придет! — закивал Кирик. — Скоро придет!..
Иван Маркелов легонько подтолкнул Германа, сказал:
— Садись к Петьке! — и направился на свое место во главу праздничного стола.
Петр отодвинулся от сестры, протянул руку. Герман благодарно пожал его жесткую ладонь и осторожно сел рядом с Катей.
— С праздником! — шепнул он.
Она улыбнулась.
Когда за столом установилась тишина, поднялся Митрий.
Он оправил вышитую полотняную рубаху, окинул всех своим ясным взглядом и сказал по-вепсски:
— Дорогие гости! Опять мы собрались вместе. Но с каждым годом нас, стариков, остается меньше. Прошлый год мы поминали в этот день Олешку Стафеева, теперь помянем за упокой еще двоих — Захарку Кирикова и его женку Марью... И хоть не дожили они до нашего праздника, мы все равно думаем, будто они с нами. Вечная им память!.. Вечная память всем родичам, чьи могилы на наших кладбищах! Они-то уж никогда не покинут родимые берега...
Окся запричитала. Ее высокий тоскливый голос врезался в тишину жутким, хватающим за сердце воплем. Петр выдвинул ящик стола и включил магнитофон. Плач Окси подхватила Фекла, за ней — Акулина.
Никогда прежде Герман не слыхал причитании и принял их за песню, от которой — мороз по коже. Он во все глаза смотрел на старух, видел, как по дряблым щекам текли слезы, и ничего не понимал. Но и у самого уже першило в горле, и что-то тяжелое, то ли тоска, то ли предчувствие, медленно поднималось в груди.
— Что случилось? Почему они плачут? — дрожащим шепотом спросил он у Кати.
Она не ответила, лишь ниже склонила голову, и он заметил, что на ее длинных густых ресницах тоже блестят слезы, а губы скорбно сомкнуты, и на смуглой шее — пупырышки, как от озноба. Тогда и его голова вдруг поникла и сами собой стиснулись зубы, будто он испугался, что вот-вот может заплакать от этой печальной песни.