— Это была не совсем песня, — ответил Петр. — Это был плач по умершим. Причитание. Помнишь, в «Слове о полку Игореве» есть плач Ярославны?
— Неужели они его знают?! — поразился Герман.
— Ты не понял меня. Я просто для примера сказал. Слова, конечно, другие, и содержание другое — своеобразная импровизация. Старушки пели-плакали о своих матерях и отцах, братьях и сестрах, которых уже нет в живых, жаловались им на невеселое житье, просили не забывать, помочь в трудный день...
— Просили мертвых?
— А что им остается? Своеобразная моральная поддержка. В бога они не верят, хотя иногда и крестятся и поминают его, дети забыли их, даже не навещают. А душа человеческая, уже по природе своей, всегда ищет общения, время от времени она должна... изливаться, что ли... Понимаешь? Речь ведь идет не о какой-то материальной помощи, а именно о духовной, о моральной...
— Я понимаю, — кивнул Герман. — Но почему моя-то бабушка пела такую песню? Она же все-таки не одна. И мы здесь.
— Как тебе сказать... Плач Окси и Феклы ей очень близок, понятен. И он, конечно, не мог не отозваться в ее душе. Подумай сам: твой отец — единственный из трех ее сыновей вернулся после войны, но сразу уехал из дому и с тех пор не бывал здесь. Вот теперь — первый раз. Представляешь? Четверть века твои дед и бабка ждали его!.. Им, Гера, нисколько не лучше жилось, чем Оксе и Фекле. Та же тоска, то же одиночество...
— Вэ́йкасту![14] — бросила Катя.
— Да, в самом деле, хватит об этом, — поморщился Петр.
Герман подавленно молчал. Может быть, потому, что для него самого дни в Лахте были наполнены томительным до безнадежности ожиданием случайной встречи с Катей, он хорошо понял, что значило для стариков ждать сына не месяцы — годы, многие годы. Да это же чудовищная пытка! Как они вынесли ее?..
В памяти тотчас всплыли первые минуты встречи с дедом и бабкой. Ничто доброе не шевельнулось тогда в его душе, и ничего, кроме брезгливости, он не чувствовал в те минуты. А ведь перед ним были люди, вынесшие ту страшную пытку ожидания! Родные люди...
Казалось, Петр угадал его мысли.
— Я понимаю, что все это неприятно, — сказал он. — Но ты тут ни при чем.
Герман вздохнул. Раз приехал сюда, теперь уже «при чем». Хоть кайся, хоть казнись, но оправдаться перед собой даже за те первые минуты встречи уже невозможно.
— Знаете что? — вдруг обернулась к ним Катя. — Давайте, сходим завтра за морошкой!
— Я готов хоть куда, — грустно улыбнулся Герман. — Хоть к черту в пекло.
— Можно. Только морошка-то уже перезрела. Раньше надо было.
— Ничего страшного. На варенье все равно годится. Да она ведь и не вся одновременно поспевает. Которая раньше, которая позже.
— А я, между прочим, никогда не видел морошку, — сказал Герман. — Слыхал, что есть такая ягода, а не видел.
— О, это отличная ягода! — отозвался Петр. — Желтая, как лимон. Сочная. Ароматная. Только не каждый год бывает. Но я знаю одно местечко, там морошка должна быть.
В деревне неожиданно взвилась песня. Петр улыбнулся.
— Старички-то — дают!.. Придется вернуться. Сейчас гармонь потребуют.
Они повернули к деревне. Когда поднимались по тропке, Катя сказала брату:
— Я, пожалуй, схожу к Кольке и Люське. Что я тут буду сидеть?
— Сходи. Гостинцев отнесешь. Вот и у них будет маленький праздник.
— Можно, и я пойду с тобой? — быстро спросил Герман.
— Ну, если желаешь... — пожала плечами Катя и осеклась. Она вдруг подумала, что Герман превратно понял ее, будто она специально дала повод для такого вопроса. Она покраснела и, стараясь скрыть смущение, сказала: — Я боюсь, что тебе будет скучно с нами.
— Да мы с Колькой друзья! Уже не раз окуней вместе пекли!
Катя промолчала. В общем-то она не имела ничего против того, чтобы Герман пошел с нею на пастбище. Но она не могла представить, как пойдет с парнем на виду у отца, матери, братьев и всех гостей...
Песня, русская, но никогда прежде не слышанная Германом, звучала на удивление красиво. Вел ее чистый и сильный голос Нюры Маркеловой, к которой были обращены взгляды поющих. Пели все, в том числе Кирик и Акулина. И они тоже смотрели на Нюру, и лица их были румяны и взволнованны.
Петр взял со стула черную, сверкающую лаком хромку, сел и осторожно раздвинул мехи. Звуки гармоники вплелись в хор настолько мягко, что Герман не сразу расслышал их. Но постепенно мелодия набирала силу, и по мере того, как звучала уверенней и свободней, певцы переводили свои взгляды на гармониста. И Нюра теперь тоже смотрела на сына, и скоро песня зазвенела еще более напевно и стройно.