— Интересное название — Бабья Нога, — задумчиво сказал Михаил. — Не знаешь, откуда пошло?
— Как не знать!.. — отозвался Степан. — Название это старинное. Люди в ту пору еще в землянках жили, домов не умели строить. И вот родился, сказывали старики, у здешнего вождя сын. Смалу был парнишка парнишкой, а как вырос, все диву дались: этакой красавец! Высокий, черноглазый, кудрявый. И силой господь наделил необыкновенной. Прозвали его Пильви[15]. А у брата вождя выросла дочь-красавица. До того ли пригожа, что парни глаза отворачивали — ослепнуть боялись. За то имя ей дали Пейве[16]. И надо же было случиться, что Пильви и Пейве крепко-накрепко полюбили друг друга. А Пильви отчаянный был, смелый. Пришел он к отцу и говорит: «Я хочу жениться на Пейве!» — «Ты разве не знаешь, что она — твоя двоюродная сестра?» — спросил вождь. «Знаю, — говорит Пильви. — Только другой подходящей для меня невесты нет на всем белом свете!» Рассердился тогда отец. «Иди, — говорит, — обойди свет и поищи! Найдешь — возвращайся, а нет — лучше погибни в чужих краях!..» Три года пропадал Пильви, но вернулся с невестой. Он завоевал ее в далекой северной стране на берегу холодного моря. Была она лопарка. Никогда раньше и никогда после того люди не видели такой красавицы. И была она тихая и застенчивая, и ею можно было любоваться, сколько хочешь. Назвали ее в племени Тя́хтхэйне[17]. Справили они свадьбу, построили земляночку и стали жить-поживать. А Пейве все оставалась незамужней — всех женихов недостойными считала. И вот раз отец Пильви заметил, что сын и Пейве слишком уж ласково переглянулись при встрече и что-то шепнули друг дружке. Тогда он велел своему брату переселиться за озеро, чтобы Пейве не смущала женатого Пильви. Только не помогло это. Через надежного друга Пильви и Пейве сговорились встречаться темными осенними ночами на средине озера. Сплавал Пильви в лодке к своей любушке раз, сплавал другой, и Тяхтхэйне догадалась, что он изменяет. Когда муж и на третью ночь вышел из землянки, она быстренько сбежала на бережок и спряталась в лодке мужа под рогожку, которой рыбу закрывают. Ничего не заметил Пильви и поплыл. Когда лодки встретились, он сказал: «Я не мог приплыть раньше, потому что моя противная жаба до полуночи не спала!» Услышала те слова Тяхтхэйне и скинула с себя рогожку. «Больше вы никогда не увидите друг друга и никогда не встретитесь!» — крикнула она и бросилась в воду. Озеро забурлило, закипело, лодки расплылись в разные стороны и между ними поднялась земля, а Пильви и Пейве ослепли. Как ни старались они сплыться, ничего не вышло — куда ни ткнутся, везде суша. Так они и умерли в лодках от горя, тоски и позора, а на озере на вечные времена остался этот мыс, который люди прозвали Бабъей Ногой... Вот так, Мишка, было!..
— Хорошая легенда. Грустная... — и, помолчав, спросил: — Ты, наверно, много знаешь таких историй?
— Раньше-то много знал, — вздохнул Степан. — А теперь и рассказывать некому... Забываются. — Он смотрел на береговые холмы, озаренные солнцем, на голубые распадки меж ними, на белую церковь, устремленную в небо высокой колокольней, и вдруг захотелось ему сказать, как бесконечно, до душевного трепета любит он свое озеро вот в такие тихие утренние часы, когда далеко видно вокруг и когда наплывают в памяти старинные предания и хочется их рассказывать, чтобы кто-то слушал и понимал эту любовь. Но он ничего не сказал, а только спросил:
— Так чего, дорожку-то будем спускать?
— Конечно! — встрепенулся Михаил.
Не случайно Степан вспомнил о дорожке: лодка приближалась к Глубокой луде — самому надежному месту, где по утрам всегда хорошо берет крупный окунь. И блесну он спустил самую уловистую, из красной меди. Осечки быть не должно!
— Ты что, с одной дорожкой и ездишь? — удивился Михаил.
— И одной хватит! — махнул рукой Степан.
Еще не успела полностью распуститься леса, старик начал выбирать ее из воды. На недоуменный взгляд Михаила ответил:
— Фунтик.
— Что?
— Окушок на фунтик. — И через минуту ловко выбросил к ногам красноперого окуня.
Не проплыли они и сотни метров, как Степан снова бесцветно обронил:
— Полтора фунта.
Михаил от удивления раскрыл рот.
— Не водяник ли их тебе на крючок сажает?
— С хозяином в ладу живем, — суховато отозвался старик. Он дал понять, что не в обычае рыбаков называть на воде властителя озера его собственным именем.
Второй окунь в самом деле оказался заметно больше первого. Освободив блесну из пасти этого лаптя, Степан сказал:
— Может, хватит? Уха добрая будет! Ведь и домой пора.