— Спасибо за правду!
ТАМ, ГДЕ НОЧУЮТ ГРОМЫ
Незадолго до своего полета Андриян Николаев пригласил меня в гости в Шоршелы. Днем мы хлопотали по строительству нового дома Анны Алексеевны и удили пескарей в Цивили. Вечером допоздна сумерничали в пахнущей стружками светелке. Припоминали тысячи историй. А в воскресенье Андриян предложил небольшое путешествие на Волгу. Когда вышли на пыльную проселочную дорогу, он неожиданно спросил:
— Что тебе больше всего в жизни запомнилось?
— Первый полет.
— А кроме?
— Да мало ли…
— А вот мне врезались в память два события.
Почти всю дорогу Андриян рассказывал:
— Ну, ты знаешь, на здоровье я никогда не обижался. Насколько помню себя, ни разу серьезно не болел. А если и прихворнул в детстве, то особого внимания тогда на это никто не обращал. Ну, почихаешь, покашляешь, натрешь докрасна нос, и делу конец. Уже после, когда стал служить в авиации, тут, ясное дело, под ежовый контроль докторов угодил. Чихнул — с полетов долой. Но я ни разу не болел. Думаю, это оттого, что большей частью в лесу жил — и дома, и в полку, и в отряде космонавтов. В лесу, по-моему, человек насквозь пропитывается целебным духом — всякая болезнь убивается. Вот только мать по-другому думала. Твое здоровье, говорит, работа сохранила. Она, мол, просмолила тебя до косточек — ни одна хворь не пристанет. Но я так думаю: наверное, и то и другое способствовало здоровью. Словом, я никогда не чувствовал, где мое сердце. Доктора говорят, это самая лучшая оценка здоровья. Все самые трудные тренировки я перенес без происшествий. И центрифуга, и термокамера, и вибростенд оказались по плечу. И только одна старая знакомая — барокамера подвела.
Надо же так: сколько раз в авиаполку имитировал высотный полет в этой скупой на воздух комнате, и ни разу не было разлада. А тут… Вошел в камеру, как в свою квартиру. Вроде все привычно. Свистит насос, откачивает воздух. Ползет стрелка барометра. Давление падает. «Высота» три тысячи метров… пять тысяч, шесть… Но что такое? Вроде кислорода не хватает. Проверяю. Все на месте. Кислород идет. А в груди тесно. Чувствую, голова начинает кружиться. И сердце колотится. Врач понял мое самочувствие, и от одной его фразы все прояснилось:
— Вы сбили темп дыхания.
Да, только теперь я понял: дыхание мое было хаотичным. Глотал кислород глубокими затяжками, как курец дым, и все торопился повторить вдох за вдохом. Надо восстановить темп дыхания. А как? Взять себя в руки. На какую-то долю минуты воздержаться от соблазнительного вдоха, потерпеть и дышать скупыми, равномерными глотками. Первая, самая мучительная задержка глотка. Потом уравновешенный вдох. Второй, третий, четвертый… Гляжу, врач кивает: дело идет на улучшение. Да и сам чувствую — легче. Теперь пусть стрелка барометра ползет дальше. Выдержу. Вот уже и «стратосфера». Лечу выше. В общем, закончил «полет» благополучно.
В тот день мы долго говорили с ребятами о кознях «старой знакомой». Оказывается, дублеру Комарова тоже крепко досталось от барокамеры. А он особенно переживал — речь шла о его дальнейшей судьбе. Сорвешься — прощай, космос…
— Вот мы и пришли, — Андриян остановился перед скалой и кивнул на вершину: — Взберемся?
— А зачем?
Он рассмеялся:
— Там доскажу вторую историю.
Но рассказал он ее по пути. Оказывается, этот утес знаком Андрияну с детства. Его, собственно, поэтому сюда и потянуло. На эту скалу он со своими шоршельскими сверстниками взбирался, чтобы посмотреть, где ночуют громы. Издавна ходила легенда о ночевавших на этой скале громах. И видели их только смелые люди. И только ночью. Полыхал огонь и что-то грохотало. Однажды ребята взобрались туда ночью и видели, как рядом тучи метали стрелы. Прошло двадцать лет, а в памяти все осталось до мельчайших подробностей.
Раньше скала была почти недоступной, но сейчас кто-то высек на ней ступени. Я хорошо понял настроение Андрияна, когда мы наконец поднялись на утес. Он говорил о своих сверстниках. Вроде недавно шоршельские ветрогоны, как их называли в селе, забирались на эту скалу. И вот разлетелись кто куда. Наверное, так и хотелось сейчас Андрияну крикнуть: где же вы, ребята?! Но утес молчал.