Резко открылась дверь, в сторожку звучно шагнул и быстро прошел к столу председатель гаражного кооператива «Сигнал» полковник запаса Журба Яков Иванович, мгновенно и жестковато пожал Минусову руку, глянул в тетрадь, покивал неопределенно головой, сел на свой полумягкий стул, вынул серебряный именной портсигар, закурил ментоловую сигарету, полыхал ароматным дымком, спросил, четко выговаривая слова, будто отчеканивая их, как золотые монеты (говорю — награждаю, сдачи не беру, на переспросы не отвечаю):
— Есть происшествия, товарищ Минусов? Какие? Трезвым ли был сторож Кошечкин?
Так же обстоятельно, внятно — четкая речь настраивает на четкость — Максимилиан доложил:
— Сергунин смял правое крыло «Жигулей», сам цел, но сильно разволновался. Кошечкин в сторожке не пил, так мне кажется. А насчет дежурства — спал, думаю, как всегда.
— Ясно. Спасибо.
Журба раскрыл реестровую книгу, принялся проверять уплату членских взносов членами кооператива, иногда покачивая головой и хмыкая — были «резинщики», из которых надо вытягивать по рублевке, были злостные неплательщики с пустующими гаражами: эти каждую копейку откладывали на приобретение личного транспорта, — а Минусов, в какой уже раз, любопытно разглядывал Якова Ивановича Журбу. Рослый, сухой, белоголовый (о таких говорят: «Весь как лунь седой») и со свежим румяным лицом. Вот она, долгая служба, дисциплина, подтянутость, норма в еде, словах, поведении! Сохраняется человек, как бы принимает ту форму, тот объем, которые ему уставом определены, и многие годы не старится, не толстеет, не знает болезней. И работает, не может без службы, работы. Журба, при высокой пенсии, согласился быть председателем разболтанного автолюбительского гаражного кооператива «Сигнал», прозванного острословом Мишкой Гарущенко «Клаксоном».
Немало сменилось председателей. Одни, пользуясь должностью, отстроили свои персональные блоки — в квартирах иных похуже — и отказались начальствовать; другие все силы тратили на коллективные выпивки; третьи и вовсе по-простецки — растащили кооперативную кассу. Городские власти устали от сигналов на «Сигнал».
За два года Журбе многое удалось сделать: провел бетонную дорожку от улицы к гаражам, заасфальтировал внутренний двор, купил трубы для отопления. Сумел, выжал деньги из подопечных автолюбителей для их же пользы. Есть, конечно, неплательщики — отъявленные, сердитые до глупости, словно кто-то силой заставлял их покупать гаражи, но и на них строгий Журба нашел умную управу: общее собрание постановило — пусть выплатят всю задолженность или продадут свои блоки, ибо лишены будут кооперативного членства.
— Значит, Сергунин? — спросил Яков Иванович, закрывая огорченно реестровую книгу.
— Он, — ответил Минусов.
— А ведь плохо, что в армии не служил, а?
— Пожалуй.
— Точно. Парень не глупый, а нашей самодисциплинки не хватает. Школу доброго старшины не прошел. Ее, товарищ Минусов, никакими институтами не заменишь. Вот и с родителями у него… Кстати, все собирался спросить вас. Почему вы разрешаете называть себя Максминусом? Всяким мальчишкам, тому же Сергунину? Вы же не Кошечкин, хотя и Кошечкин человек. С вашим образованием, пенсионной солидностью, знанием иностранного языка… Предположим, не понимают люди разницы между собой и вами, не догадываются, почему вы сторожите их личные транспортные средства, так напомнить пора. Разрешите мне, я скажу о вас на собрании…
— Вот этого не надо, Яков Иванович.
— Почему же?
— Длинный разговор. Как-нибудь расскажу о себе… Меня не обижает Максминус… Творчество Михаила Гарущенко, а он интересная фигура. Да и себя называет Мишелем Гарущенским, не иначе. Дитя времени.
— Дитя беспризорное, хотя в хороших годах.
— Тоже знамение.
К шлагбауму подвалил ЗИЛ, тяжело груженный ржавыми трубами. Председатель Журба мгновенно выпрямился, словно услышал боевой сигнал, сам себе деловито проговорил: «Так-так» — и бодро вышел принимать ценный груз.
«Явилась мысль, пока говорил с Яковом Ивановичем: Вот человек, лишенный недостатков, полностью и откровенно счастливый. Счастливый без похвальбы, здоровый без глупой горделивости. Два сына — офицеры, один старший лейтенант, другой уже майор; дочь замужем за кандидатом-медиком, живет здесь, по соседству с родителями. Растут внуки. С маленьким Колюшкой Яков Иванович и его статная, кажется, вовсе нестареющая жена приходят в свой гараж, заводят «Волгу», едут в лес. И Колюшка, подражая во всем деду, учится хозяйствовать: подметает гараж, подает инструмент, лазает в колодец под машину смотреть, не подтекает ли где масло, серьезно рассуждает о марках автомобилей, моторах, дорожных знаках. Он уже наполовину военный, Колюшка: даже отпущенный гулять во двор не пачкает одежды — «мундир в любой обстановке должен быть чистым и опрятным». Не отсюда ли начинается будущая устойчивость человека? Знать только нужное для жизни, службы, работы. Не предаваться праздности. Укрощать свои желания. Одно дело, одна подруга на все отпущенные дни под луной, одна цель. И смотрят потом люди на шестидесятилетнего Журбу Якова Ивановича, полковника запаса, состоятельного, моложавого, счастливого в жене, детях, и… завидуют.
А почему? Ведь проще простого прожить такую жизнь. Иное дело — всякому ли она под силу?
Припомнилась мне сейчас давняя, где-то вычитанная или слышанная притча. Один старый человек, искатель мировой истины, вечный путешественник, набрел однажды, идя по еле приметной тропе, на светлый домишко у тихой речки. Встретил его такой же седовласый старец, пригласил заночевать. В доме, за некрашеным столом, сидя на дубовой лавке, греясь малиновым чаем, старики разговорились. И оказалось: один старец всю долгую жизнь просидел на месте, другой — пробродил. Между ними произошел приблизительно такой разговор:
— Так и не двинулся с места? — спросил старец-бродяга, пряча под лавку разбитые башмаки, нервно дергая жидкую бороденку.
— Не двинулся, — спокойно ответил старец-домосед, ясно и добро глядя на гостя. — Дети разошлись, жена померла, тоскую по ним, а не двинулся.
— Как растение врос в клочок земли?
— Как человек.
— Какой же ты человек? — воскликнул старец-бродяга и застыдился: перед ним сидел могучий, свежий, спокойный старик, способный к тяжелой работе, привыкший к простой крестьянской пище. Сидел и с жалостью отцовской поглядывал на гостя — тощего, изболевшегося душой и телом бродягу.
— Человек, — подтвердил уверенно старец-домосед.
Чтобы как-то возвысить себя, преодолеть впервые зародившееся сомнение, старец-бродяга сказал:
— Я видел мир! Я знаю людей!
— Я тоже.
— Ты?!
— Мир вокруг меня, люди в душе моей.
Затих на несколько минут старец-бродяга: таких слов он никогда ни от кого не слышал. Но не легко было сдаться ему, искателю мировой истины, и он задал домоседу самый простой и жестокий вопрос:
— Какую пользу ты принес человечеству?
— Вот, накормил тебя.
Потрясенный гость не нашел ответа, потому что сам он за долгие годы своей жизни никого не накормил, никого не обогрел. И понял наконец: напрасно искал истину, нет ее вне человека. Расхотелось старцу-бродяге идти дальше, мокнуть под дождями, мерзнуть в холода, просить у людей еду и ночлег.
— Прими меня, — сказал он домоседу. — Я очень устал.
— Не хочу обидеть: ты должен сам свить себе гнездо.
Этого старец-бродяга не умел. И ушел. Но недалеко: повесился у тропы на дереве, оставив старцу-домоседу записку: «Сделай второе доброе дело».
Домосед читать не умел, но дело доброе сделал: похоронил искателя истины.
Такая вот жутковатая притча. Имеет ли она хоть какое-то отношение к Якову Ивановичу Журбе? Пожалуй, иначе не вспомнилась бы. Но не внешнее, а внутреннее, духовное. Потому что многое относительно и оспаривается. Есть притчи в защиту странников. (При случае запишу.) Примером взаимоисключающей мудрости могут быть две русские пословицы: «И камень лежачий мхом обрастает», «Под лежачий камень вода не течет». Стоит подумать обо всем этом. В другой раз. Вон уже люди идут в гаражи, кончился рабочий день».
Вечернее время — оживленное в гаражном кооперативе, и Максимилиан Минусов идет посмотреть, кто явился к личным машинам, чем занимается, куда едет, на что жалуется в нелегкой автолюбительской жизни. Длинные ряды бетонных блоков, плоские шиферные крыши, асфальтированный тесный двор напоминают… Нет, пожалуй, ничего не напоминают сторожу Минусову, такого никогда не было в прошлом — жилищ для механизмов на четырех резиновых колесах. Бетонные коробки — и в каждой железное существо. Лишь березы кропят желтыми листьями шифер и асфальт, словно желая оживить мертвое, а листья горят как-то особенно жгуче, печально.