— Да вот, двое пьяных с кровотечениями не желают госпитализироваться, а надо бы, для их же собственного блага, — отрапортовался Зарабский.
При виде звезд и шевронов лица героев великой сковородочной битвы посетило выражение подобострастного законопослушания. Если бы они в унисон проскандировали: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство", то картина была бы полной.
— А ну, быстро выполнять указания врачей! — сказал, видимо, старший из милиционеров, судя по густоте усов, подковой свисающих над пухлыми губами, — собирайтесь и езжайте в больницу.
— Да, мы сейчас едем, — покорно пролепетала женщина и попыталась встать.
Попытка не увенчалась успехом и нам с Краснощековым пришлось помочь ей, подхватив под руки, но пострадавшая начала упираться, подобно строптивому коньку-горбунку. В результате этих бесполезных телодвижений она уткнулась обильно пропитанной кровью повязкой прямо в относительно чистый китель сержанта.
— Что б тебя, гнида такая! — сквозь зубы процедил сержант и, сдернув скатерть со стола, принялся ею вытирать изгаженную форму.
Мужичок, спотыкаясь и пошатываясь, тихонечко матерясь себе под нос, пошел самостоятельно.
Щелкнул французский замок, и мы наконец-то оказались в полумраке площадки третьего этажа. Идущий впереди сержант тянул за грудки кровоточащую бабу, а мы придерживали ее с боков.
Оказавшись за пределами своей берлоги, женщина, видимо очнувшись, заголосила с прежним усердием и стала упираться ногами в выщербленные кафельные плитки, создавая тем самым изрядный затор. Степень алкогольного опьянения не дала злобному сожителю вовремя остановиться, и он с ходу налетел на свою визжащую подругу. Та заверещала еще больше, и одним резким движением, сорвав с головы повязку, забросала всех вокруг теплыми, мерзкими кровяными сгустками.
Я даже не успел выматериться как следует, так неожиданны и нелепы были последующие события. Снизу послышалось характерное клацанье когтей о каменные ступени, сопровождавшееся частым, хриплым дыханием. Инстинктивно, еще не видя опасности, я попятился назад, и липкий страх вцепился мне между лопаток. С площадки второго этажа послышался крик "ко мне…" и одновременно с этим перед сержантом возник огромный, рычащий "ротвейлер". На мгновение монстр застыл, демонстрируя недвусмысленность своих намерений. Шерсть на загривке встала дыбом, и из-под подрагивающей верхней губы по клыку сползла крупная капля пены.
Дальнейшее происходило как на раскадровке моего зачуханного Джи Ви Си. Едва заметным, закамуфлированным движением, на которое способны только воры-карманники и сотрудники правоохранительных органов, сержант извлек из кожаного ложа табельный "Макаров", щелкнул затвор и усатый, подобно Клинту Иствуду, не прицеливаясь, с бедра, дважды выстрелил в прыгнувшего на него пса. За спиной послышался Настин крик, грубый мат Зарабского и звук скатывающейся по ступенькам медицинской сумки. "Ротвейлер" жалобно заскулил, упрямо пополз к перилам, оставляя на кафеле широкий кровавый след, и там затих.
Не успел я опомниться, как снизу, со стороны хозяев "Ротвейлера" мужчины и шедшей за ним женщины, раздался сухой щелчок. Тут же сержант, с театральной аффектацией, схватился за лицо и, стеная от боли, повалился на бок, суча при этом ногами.
Прекрасно понимая, чем может закончиться перестрелка в замкнутом пространстве, я бросился на пол, увлекая за собой больную.
С мертвецки бледным лицом молодой напарник сержанта скованными, угловатыми движениями перегнулся через перила и направил ствол "Калашникова" на стоящего с опущенными руками хозяина собаки.
"Только бы он не начал стрелять", — мысленно обратился я к всевышнему.
Судя по всему, всевышний услышал мою просьбу. На нижней площадке произошла рокировка: обалдевшего от происшедшего мужика, по-матросовски, с мужеством, на которое способны только женщины в критической ситуации, заслонила своим телом его спутница.
— Не стреляйте! — крикнула она, — это не настоящий пистолет! Это "удар" с перцем!
В воздухе повисла звенящая тишина. Молодой милиционер с каким-то сомнением отвел ствол в сторону от живой мишени, и тут всех прорвало…
В течение последующих пяти минут ни одного цензурного слова произнесено не было. Усатый сержант матерился и с помощью также матерящегося Краснощекова, пытался отлепить клейкую субстанцию от лица. Зарабский просто, без интонаций, выговаривал весь известный ему матерный лексикон. Позабытая всеми и внезапно протрезвевшая больная влепила оплеуху сожителю и между ними завязалась жизнеутверждающая перебранка.