— Ну как-как, поверх одной картины была написана другая, дабы скрыть до поры-до времени первоначальную.
— И это пора-время пришло? — спросил я, начиная медленно втыкаться в суть происходящего.
— Пришла, папа только что продал ее на аукционе в Лондоне. Я ему звонила.
— За сколько? — проорал Краснощеков и вскочил с кровати, готовый задушить свою девушку, если она еще хоть секунду промедлит с ответом. Вместе с этим активным движением подушка упала на пол, предъявив миру пакетик с героином, но на это сейчас никто не обратил внимания.
Сумма, названная Леночкой, превзошла все наши ожидания как минимум в тысячу раз. Мысли в голове потеряли четкие очертания и стали напоминать кадры старой кинохроники. Целлулоидная пленка рвалась, кривлялась, и ее то и дело прожигала лампа кинопроектора.
— Так, что все это значит? — спросил вспотевший Краснощеков и исполнил замысловатый пируэт, который закончился падением на ковровое покрытие номера.
— Это значит! — торжественно произнесла Елена, — что папа, как честный человек, берет себе одну треть посреднических, а остальное мы делим на троих.
— Эй, напарник, наконец-то мы поймали свою пруху! — проорал Алексей и вылил остатки вина себе на голову.
Мы с Леночкой повскакали со своих мест и начали прыгать по недавно еще аккуратно застеленным кроватям. Неожиданно свалившаяся на меня информация была настолько глобальна и содержательна, так притягательно многообещающа, что все негативные импульсы, до этого регулярно навещавшие мой мозг, прекратили свое существование в односекундье.
Разделяя нашу радость, мебель и постельные принадлежности пришли в движение и вместе с нами активно перемещались в пространстве, ограниченном стенами ставшего внезапно слишком тесного номера. Краснощеков в диком приступе агрессивного экстаза лупил подушкой по моей голове. Я не уворачивался и не сопротивлялся. Даже если бы мою голову разнесли вдребезги, я ни минуты не сожалел бы об этом, так как запросто смог бы купить себе новую.
— Это надо отметить немедленно! — заорал Краснощеков и метнул подушку в другой конец комнаты. Взгляд его упал на целлофановый пакетик, но он невероятным усилием воли отвернулся и выдал сакраментальную фразу, — вино, только вино.
Я выпорхнул на улицу, широко расправив крылья своей бурной фантазии. Голова кружилась от обилия мыслей, мелькавших в ней со скоростью несущихся по Рипербанну иномарок. Ни на одной из них я не мог остановить своего внимания и так приятно тупел, тупел, тупел…
Наше трио, так поспешно вырвавшееся из холла гостиницы, вероятно больше всего походило то ли на студентов, сдавших последний государственный экзамен, то ли на собак, которых не выгуливали в течение трех суток, а сейчас выпустили во двор. Мы вихрем ворвались в первое же попавшееся заведение общепита, оказавшееся китайским рестораном.
— Здесь наливают до двух? — спросил я у стоящей при входе китаянки, одетой в какие-то национальные тряпки и улыбающейся каждому потенциальному посетителю.
— Битте шон, — проговорила она в ответ, тем самым утвердив меня в мысли, что здесь наливают круглые сутки.
Харчующихся не было. Мы уселись в отдельную кабинку и, проглотив одним махом по бокалу прохладного пива, вальяжно развалились в ожидании релаксирующего эффекта.
— Что нам делать дальше? — спросил Алексей, прикуривая от свечки, стоящей по центру стола.
— Мне надо послать папе факс из гостиницы и получить ответ, — ответила Леночка, — скорее всего он приедет завтра и нам останется только пожирать спелые плоды.
— Может, поедем на какой-нибудь курорт, погреем косточки и шкурки подлечим. — Краснощеков провел пальцем по белой, годами не видавшей южного солнца, коже.
— Это мысль! — Леночка подняла указательный палец вверх и откинулась назад, давая официанту расставить яства на металлический поднос, подогреваемый снизу тремя трогательными свечечками.
Суета, оставшаяся только в моих глазах после выпитого пива, гоняла взор по всему ресторану, упорно не желая его на чем-либо сосредоточивать. Насильно я остановил его на большом, заполненном какой-то экзотикой, аквариуме. Незамедлительно в мое поле зрения вплыла огромная, прозрачно голубоватая и неприлично-губошлепая рыба. В уголках ее рта застыла пренебрежительная брезгливость, сытая и усталая обреченность. Рыба испражнилась и, лениво махая хвостом, убралась в муть аквариума.
— Все-таки, что ни говори, а социальная функция делает нас более рефлексивными, — обратился я к друзьям, беспощадно пожирающим аккуратные кубики куриного мяса в соевом соусе с ростками бамбука.