Утром нам сообщают, что наша четвертая рота захватила этот утес без единого выстрела, без единого раненого; когда они туда ворвались, оказалось, что там нет никого, однако фашистам на других горках почудилось, будто мы пошли в наступление, — они пустили в ход гранаты, минометы и артиллерию, а позже, решив, что наша атака отбита, ликуя, грянули песню! Становится известно, что не сегодня-завтра и батальон, и бригада, и дивизия бросят все силы в наступление, наша цель — захватить ряд высот к югу от Гандесы. Спозаранку стоит туман, но к полудню солнце уже жарит вовсю, и воздух дрожит от самолетного гула. Предыдущую ночь нам ежечасно подвозили еду, и всякий раз мы будили бойцов; нам привезли кофе (довольно горячий), что-то вроде овощных котлет, поджаренных на оливковом масле, сардины, хлеб, фрукты, печенье и вино. Привезли и почту, с ней пришли сигареты от Карновского и Бранд из театра «Груп» и от моего аэроклуба. Утром мы глядим друг на друга: мы черны как негры — ничего удивительного, мы всю ночь карабкались по закопченным камням, продирались сквозь обгоревшие кусты.
— Господи! Опять они налетели! — твердит Кёртис.
В три часа дня мы выступаем, согласно приказу переваливаем через вершину на другой склон — там нам предстоит ждать начала атаки. Нам обещана поддержка артиллерии и авиации, сейчас на этом отлично просматриваемом с воздуха склоне скопилось сотни три бойцов; мы лежим, сидим, ждем. Сидим, привалясь к каменистому склону, глядим в длинное ущелье — если идти по нему, оно в конце концов выведет на шоссе, ждем. Мы обливаемся потом, хоронимся за нагретыми солнцем обломками валунов, изо всех сил жмемся к земле. Мы почти не переговариваемся; одни утоляют голод сардинами с хлебом, другие просто смотрят себе под ноги.
Ровно в три тридцать пробуждается наша артиллерия, мы ликуем, когда над нами с таким треском, будто рвется шелк, проносятся снаряды. Когда треск стихает, вдалеке становятся слышны взрывы — один, два, три. Снаряд летит за снарядом, огневым валом это не назовешь, но противнику наш огонь не дает скучать, заставляет его пошевеливаться. Когда артобстрел прекращается, над нашими позициями разом появляются все пять наших «chatios», пикируя, они проносятся над нашими позициями, обстреливают из пулеметов фашистские укрепления. Пусть их немного, мы все равно им страшно рады, однако не проходит и пяти минут, как они улетают. Приказа нет, мы продолжаем сидеть как сидели. Я гляжу на Ната Гросса, который лежит рядом со мной, его чешский пулемет обернут куском одеяла. Морщины на его молодом жестком лице сегодня обозначены жестче, четче, чем обычно, но он ухмыляется. «Далековато мы забрались от Уолл-стрит, — смеется он. И продолжает: — Этого следовало ожидать».
Фашистская артиллерия, взъяренная нашим обстрелом, открывает ответный огонь, забрасывает нас снарядами. Поначалу снаряды падают далеко — перелет; мы не без интереса следим, как они взрываются ниже по склону. «Смотри, а они в англичан метят, в наш резерв!» — говорит Нат, и мы заливаемся смехом. Мы, наверное, сами того не сознавая, чуть сильнее прижимаемся к изрытому воронками каменистому склону, добываем банку сардин и принимаемся за еду. Как ни поглощены мы едой, мы все же замечаем, что фашисты перенесли огонь (над нами все время кружит фашистский самолет-разведчик), мы следим (приказа отойти все еще нет), как разрывы снарядов поднимаются все выше по склону, подкрадываются все ближе к нам. Мы глядим, не появится ли посыльный: по идее ему давно бы пора появиться, передать нам приказ рассредоточиться, но посыльного не видно. Мы глядим, как сотни людей невозмутимо лежат, следя, как разрывы поднимаются все выше по склону, все ближе и ближе к нам; бойцы остаются на своих местах — чистят винтовки, едят, лежат, переговариваются, пытаются задремать. А снаряды падают теперь так близко, что сохранять спокойствие становится трудно, и мы буквально срастаемся с землей. Снаряды рвутся всего в нескольких сотнях метров от нас ниже по склону; я вижу, как два парня тащат носилки (пустые), мой взгляд падает на них совершенно случайно, еще миг — и их нет. Шрапнель злобно воет над нашими головами, цокает по каменистому склону. До меня доносится разговор двух бойцов из канадского батальона (не знаю, почему они затесались в наше расположение):
— Джим погиб, — говорит первый.
— Как?
— Застрелился, я пытался отнять у него пистолет.
— Почему?
— У него оторвало ногу, он просил: «Убей меня», но я не смог. Тогда он выхватил свой пистолет…
— Дело дрянь, — говорит другой.
Мы все время ждем, когда появятся фашистские самолеты, напряженно прислушиваемся, но их нет. Мы не понимаем почему: противнику наверняка известно, что мы готовим наступление, иначе к чему бы наш огневой вал, к чему прилетали наши самолеты; ему наверняка известно, что мы лежим на голом склоне, где нет укрытий, ничем не защищенные от обстрела. Но самолетов нет как нет; спускаются сумерки, нет приказов ни с передовой, ни из штаба батальона, и мы не двигаемся с места.
Тут Аарон присылает за мной Антонио, я ползу наверх.
— Залезай сюда, папаша, — слышу я голос Аарона из-за бруствера, залезаю на бруствер, спрыгиваю вниз. За бруствером, теснясь друг к другу, стоят плечом к плечу бойцы, ждут.
— Послушай, — говорит Аарон. — Как только стемнеет, мы пойдем в наступление. Раз вчера ночью нам не удалось взять эту высоту, возьмем ее сегодня.
— Что я должен делать?
— Оставайся здесь с Кёртисом и Сансом, а когда мы возьмем высоту, двигай к нам с боеприпасами.
— Как мне узнать, что ты ее взял?
— Это проще простого: сначала будет тихо, потом ты услышишь взрывы гранат, ружейную пальбу, крики, а когда снова наступит тишина, двигай к нам.
— А может, лучше будет, если я пойду с тобой?
— Лучше будет, если ты останешься здесь, мне ты ни к чему. С собой я возьму Сэма и Рафаэля. Плевое дело, есть о чем разговаривать.
Аарон улыбается, он стоит в рост в окопе, его голова приходится почти вровень с бруствером. Рафаэль, наш молодой посыльный, сидит на бруствере и, довольно улыбаясь, палит из винтовки.
— А ну слезай, дуралей… — говорит Аарон, стаскивая его за ногу в окоп.
С наступлением сумерек артобстрел прекращается, лишь изредка над нами пролетает случайная ружейная пуля. Аарон берет винтовку у Рафаэля, ложится на бруствер, стреляет. Потом с усмешкой поворачивается ко мне:
— Я так давно не брал в руки винтовку, что разучился из нее стрелять. Он улыбается, старательно целится, а после этого долго и сосредоточенно стреляет из своего маузера.
Аарон — хороший стрелок; я помню, как на учениях он стрелял вместе с нами из винтовки и из ручного пулемета. Сейчас, когда он стреляет, он выглядит моложе, чем обычно, моложе даже своих двадцати четырех лет. Бойцы — кто из них стоит в неглубоком окопчике в рост, кто пригнулся — смотрят на Аарона, улыбаются…
…Темные фигуры, неслышно перевалив через брустверы, скрываются в темноте, забирают вправо, где лежит еще большая темень, — в провал между нашей скалой и высотой, которую нам предстоит взять; мы с Рафаэлем и Сансом высовываемся из окопа, вглядываемся в темноту — следим за нашими ребятами, прислушиваемся. Все тихо, подозрительно тихо, противник, как нам кажется, или совершенно не представляет себе, чем мы занимаемся, или слишком хорошо это себе представляет. Дышать трудно, в горле стоит ком. Следить тоже трудно — ничего не видно и, как мы ни напрягаем свой слух, ничего не слышно. Мы лежим, скорчившись в окопе, потом вылезаем оттуда и, подхватив за веревочные ручки, сносим ящики с боеприпасами в одно место — так их будет легче доставить нашим.
Проходит четверть часа, тишина стоит удивительная, нам даже не верится, неужели наши ребята могут двигаться так бесшумно, и вдруг — вот оно, началось! Кёртис ныряет в окоп, а мы с Рамоном Сансом наблюдаем (при вспышках взрывов мне видно его ученое лицо в роговых очках): чуть поодаль, там, где находится высота, которую нам предстоит взять, слышен шум, ослепительными розовыми римскими свечами взрываются ручные гранаты, бешено, истерически стрекочут пулеметы, кричат, вопят захваченные врасплох люди. Внезапно шум смолкает. «Как ты думаешь, взяли мы высоту или нет?» — «Не знаю», — отвечает Рамон. И тут же шум возобновляется, утесы множат, отбрасывают его эхо; кажется, что бой идет за много миль отсюда, на самом деле он от силы в нескольких сотнях метров от нас. Внезапно воздух сотрясает сильный взрыв — разбрасывая во все стороны пламя, подобно фейерверочному китайскому колесу, разрывается мина; наступает тишина, потом снова слышны крики, сдавленное бормотание; мимо нас со щелканьем пролетают одиночные пули, и снова все смолкает. Каждые несколько минут шум сменяется тишиной. Потом тишина наступает надолго; внезапно рядом с нами оказываются люди, они неслышно проходят мимо, поначалу их немного, потом — все больше и больше, их тяжелое дыхание наполняет тишину. Один из них рыдает, другой говорит: «Помогите, я ранен». Передо мной возникает Антон, он отдает честь, говорит: