Мы петляем по предгорьям Пиренеев; на неосвещенной дороге, где темь такая, хоть глаз выколи, наш водитель тормозит, выключает фары и останавливается. Мы высыпаем из автобуса, стоим под моросящим дождем. Кругом мрак, холод. Через десять минут подкатывает второй автобус, в свой черед гасит фары, из него тоже высыпают люди и присоединяются к нам. Мы спускаемся по пологому склону, держа курс на горы — они скорее угадываются, чем виднеются вдали. Мы идем гурьбой и, будто заранее сговорившись, храним молчание. Какое-то время мы бредем без дороги; в наших туфлях на веревочной подошве хлюпает вода, вода течет по нашим лицам — стоит туман, по-прежнему моросит дождь. В далеких домишках горит свет, но похоже, нам лучше держаться от них в стороне. Где-то рядом брешет пес, его всполошил шум наших шагов, но лай не приближается: видно, пса держат на цепи, и мы беспрепятственно проходим садами, держа курс на виднеющиеся вдали холмы.
У самого подножия холмов — широкий мелководный ручей, мы осторожно балансируем по переброшенным через него узким длинным жердям. (Я оступаюсь, плюхаюсь в ручей, и без того отсыревший пакет с моими пожитками прорывается, из него сыплются сигареты, их уносит течением.) По другую сторону ручья очень топко, ноги вязнут, мы чертыхаемся про себя, спотыкаемся, падаем; когда идущие впереди убыстряют темп, мы припускаем за ними рысью. Дождь сменяется снегом; ветер хлещет по лицу, снег ледяными иголками вонзается в глаза. Земля под ногами идет вверх: склон, поначалу пологий, становится все круче. Мы поднимаемся гуськом по узкой, твердо убитой тропке, как вдруг впереди, подобно бледным лучам зари, прорезающим туман, показывается свет; в мгновение ока тропа пустеет. Мы кидаемся врассыпную, перемахиваем канаву, низкую каменную ограду и лежим, распластавшись в грязи, пока машина с ревом не проносится мимо.
Склон все круче идет вверх, подниматься становится труднее, мешают густые кустарники и скользкие камни, колючие ветки, цепляющиеся за наши городские костюмы. Моя фетровая шляпа размокла, обвисшие поля хлопают меня по ушам. Пакет раскис, я несу его, прижимая обеими руками к груди. Мы не сбавляем темпа, не позволяем себе передышек; сбившись с тропы, мы вразброд карабкаемся по склону, сопя от напряжения, пробираемся сквозь кусты и подрост, оскальзываемся на мхах. Когда под тонкими подошвами наших туфель снова ощущается тропа, всем разом становится легче на душе. Стоит непроглядная темень, лишь внизу, в долине, сверкает россыпь огней — там город, а значит, свет, тепло, угревшиеся в перинах люди. Здесь, во мраке сырой ночи, боясь, что их увидят, обливающиеся потом люди жмутся друг к другу, будто этим можно спастись от опасности. Неразличимая в темноте тропинка, круто петляя, обвивает склон, огибая высокие сосны и нависшие скалы, ныряет вниз, вновь взлетает вверх. Во время короткой передышки нам передают приказ на нескольких языках — отныне не курить, не разговаривать. Мы смекаем, что близится граница, взбадриваемся. Встаем на колени прямо в грязь, пускаем по цепочке фляжки с мартелем; нам едва хватает по глотку, но все же от коньяка становится теплее. Прикрывшись пальто, устраиваем короткий перекур.
Провожатый идет впереди, ощупью отыскивает в темноте дорогу. Нам и до этого случалось его видеть; этот толстый приземистый португалец, разгуливающий по горам в дождевике и под зонтиком, как нам сказали, прежде был контрабандистом. Он тихо свистит, и мы идем за ним следом. Не видно ни зги; чтобы не потеряться, мы держимся как можно ближе, на расстоянии протянутой руки — коснешься в темноте спины товарища, и сразу становится легче на душе. Для нас приобретает особый смысл слово «товарищ», такое ходкое в Испании. Мы выбились из сил, ноют икры, саднят подошвы. Подъем становится все круче, мы тащимся, согнувшись в три погибели, будто нас пригибает тяжелая поклажа. Стараемся дышать глубоко, и от этого болит грудь; от долгой ходьбы гудят ноги. Кажется, нашим мучениям нет конца; перевалив через невысокую вершину, мы скатываемся вниз по склону, и тут перед нами, крутая и черная, как взметнувшаяся волна, вздымается другая гряда холмов. Час ходу до границы! Мы идем четыре часа. Значит, уже третий час. Во Франции — два часа, в Бруклине — девять.
В темноте я сбиваюсь с тропки, чувствую, что падаю, согнувшись вдвое, качусь вниз, пока не налетаю на дерево. Мне удается удержать мои пожитки, теперь уже укутанные в замшевую куртку, а вот шляпа куда-то запропастилась. Я шарю вокруг, но тут надо мной слышатся шаги, и я поспешно карабкаюсь вверх. Кто-то протягивает мне руку, рывком втаскивает на тропу. И вдруг меня осеняет, что отныне моя шляпа будет покоиться на дне одного из пиренейских ущелий, — синяя фетровая шляпа (изготовленная в Париже для фирмы «Лорд, Тейлор и K°») с инициалами актера Морриса Карновского — он носил ее в фильме «Крылья над Европой». И меня разбирает смех.
Поднимается сумятица, слышны негромкие возгласы на разных языках, ребята, отбившиеся от цепочки, шепотом окликают меня. Мы останавливаемся, проводник возвращается за отставшими. Эта передышка нам как нельзя кстати; мы укладываемся прямо на мокрую каменистую тропу, дождь стекает по волосам, холодными каплями стекает по лицам. Где-то внизу, далеко позади, в сгущающемся тумане по-прежнему сверкает огнями город, но огней уже гораздо меньше: видно, жители легли спать. Мы поднимаемся, идем дальше, каждый цепляется за впереди идущего — ни дать ни взять слоны в цирковой процессии. Длительный подъем стимулирует деятельность кишечника; от непривычной нагрузки нас всю ночь напролет мучают ветры.
— Merde alors[23], — говорит кто-то, присвистнув.
— Pas axactement[24] — отвечаю я.
…Мы прибавляем ходу, до рассвета нам надо пересечь границу. Люди, в большинстве своем непривычные к таким переходам, недостаточно выносливые, вдруг обретают второе дыхание, правда, кое-кто еще отстает, плетется далеко позади. С первыми проблесками зари к нам возвращается мужество, решимость. Из сумрака постепенно выступают силуэты людей; видишь вокруг знакомые лица — одного ты видел в поезде, другого в сарае. Прямо передо мной идет Гарфилд, его темную курчавую шевелюру прибил пронизывающий ледяной ветер, дующий с вершин. В рассветном сумраке я обгоняю какого-то коротышку; давясь слезами, он упорно бредет вперед, его рыдания тонут в вое ветра. Где-то над нами возвышается самая высокая вершина гряды, в призрачном свете зари кажется, что она раскачивается. До нее очень далеко, нам чудится, что с каждым шагом мы, подобно той неутомимой лягушке из колодца, все больше удаляемся от цели. Вершина манит нас как мираж, в ней чувствуется удручающее равнодушие, присущее любому явлению природы — будь то буря, лесной пожар или гроза. Вершина бросает нам вызов, и нам ничего не остается, как принять его.
Мы карабкаемся по склону, лес остается где-то далеко позади; теперь мы бредем среди громадных валунов, по короткой, исхлестанной резкими ветрами с вершины траве. Снег лежит во впадинах скал, на земле — местами — тоже снег. Двое несут на себе третьего; один парень хромает, его поддерживает товарищ. У другого по лицу течет кровь. Ветер дует в лицо, идти против него тяжело, полы пальто развеваются, мешая ходьбе, и, хотя мозги отказали еще на подступах к горе, ноги упорно шагают дальше. Чтоб было легче идти, мы передвигаемся по этим необозримым открытым пространствам боком, как крабы. Там и сям из земли торчат огромные валуны, похожие на зубы; небо очистилось, один вид его белесой голубизны пронизывает таким же холодом, как ветер. Свет слепит; мы щуримся; не терпится промыть глаза, соскоблить отросшую щетину. Наша одежда сравнялась цветом с землей.
Ребята впереди переходят на бег, наискось пересекают гребень горы, их движения повторяются, идут параллельно друг другу, как колья в заборе. Кое-где растут мелкие, искореженные холодом и ветром деревья, с толстой, твердой, как железо, корой. Передние припускают так, словно за ними погоня, мы бежим следом, дышим, как запаленные лошади, ловим ртами воздух, громко стонем. Перевалив через гребень, они пробегают еще несколько сот ярдов и в изнеможении валятся на землю. Мы не знаем, на что смотреть: то ли на ребят, распростершихся прямо на земле под пронизывающими порывами ветра, то ли на распростертую под нами Испанию. Грязные, изможденные, с поцарапанными лицами, в изодранной одежде ребята смеются, плачут, не в силах подняться. Вот рыдает парень, закрыв лицо руками; плечи его трясутся. Двое борются друг с другом; кое-кто, приставив руку козырьком ко лбу, браво озирает раскинувшуюся перед нами землю.