Тихую-тихую мелодию оставили здесь, чтобы удерживать родившееся когда-то настроение. Окружение относилось к ней благосклонно. Просторная стена с дверью посредине принимала на себя вечерний свет, лившийся из двух выходивших на зады окон, а заглядывавшая в боковое окно ветка черемухи словно призывала взглянуть мимо нее на лежащую за окном долину. Долина с ее пологим склоном, со всем, что в ней было, охотно позволяла смотреть на себя, как человек уверенный в своих чарах; и пригожие глаза долго глядели на нее из-за черемуховой ветки, а едва слышная мелодия баюкала дом. Умиротворенная душа словно угадывала слабый травяной дух за окном, а тиканье настенных часов звучало как нескончаемое уверение. И мало-помалу уверения были услышаны и настроили душу человека на согласный лад. В иные мгновения озарений ему открывалась великая простота бытия, жизни; так и теперь его сознание согласно приняло в себя все: тиканье часов, запах молодой травы, нежное угасание дня и самого себя. Как будто его внутренний человек произнес: «Вот я», — и этим высказал и объяснил тайну бытия.
В такие мимолетные мгновения кажется, будто ты один существуешь в мире; но к этому чувству не примешивается ни ужас, ни восторг, в нем нет ни печального, ни радостного оттенка. Тогда бодрствует, ощущает и постигает лишь внутренний, изначальный человек — вечно неизменный, не знающий ни печали, ни радости, ни юности, ни старости. Такие мгновения случаются в жизни всякого, хотя у кого-то, быть может, они остаются незамеченными.
А то иногда покажется, что дух какого-то другого, знакомого мне человека, живого или умершего, витает рядом и пристально наблюдает за моими внутренними движениями. И если я обращу на него свой взор, то и мне откроется его изначальный человек — как бы нагой и беспомощный. И так, покуда внутреннее око не насытится зрелищем; тогда тело шевельнет рукой или ногой, очнется, и изначальный человек погрузится обратно в бездны бессознательного.
Такое внутреннее нечаянное движение произошло в душе сидевшего в качалке человека. Оно было связано с его матерью, которая находилась сейчас тут же рядом, за стеной, с этой пожилой женщиной, сделавшейся вдруг странно чужой, так что, глядя на нее, он подумал: «Это моя мать». Подумал не словами, но вид этого морщинистого лица вызвал в его душе нежное умиление, трогающее душу, подобно собственному отражению в зеркале, но от которого труднее освободиться.
Несколько дней тому назад этому молодому человеку, слишком задержавшемуся вдали от дома, внезапно пришло в голову, будто его мать умерла. Эта мысль мало-помалу сменилась другой: что его мать может в скором времени умереть. Но вместе с этой второй мыслью возникло сильнейшее чувство — догадка о его будущих ощущениях и изумление, что прежде он никогда не думал об этом. А именно: об истовости материнской любви, которую так сладко чувствовать вдали от дома и в непосредственной близости от мировых бурь и потрясений. Материнский образ, являющийся сыну, неподвижен и словно безымянен. И тому приходится в глубинах сокровенного выверять свое отношение к этому образу — к своей матери.
В подобные мгновения истинного прозрения случаются настоящие чудеса. Юное существо, которое, взрослея, легко и непроизвольно отдаляется от мира детства, оставляя и обитающего там всемогущего Отца нашего — Господа, это существо вдруг обращает взгляд на небо и смотрит на своего детского Бога как на доброго знакомца, о котором он никогда не забывал и на милость которого не переставал уповать. И теплая любовная волна заливает душу этого человека, всю отданную сейчас Богу и матери: «Если бы она уже умерла, вот теперь она бы точно почувствовала там, где она есть, эту мою доброту!» И образ матери, с которой молодой и неукротимый сын столько раз ссорился в домашней жизни, теперь разрастается и лучится светом в его воображении. И все, все лучится и светится — вся прожитая им до сего дня веселая беспутная жизнь.
Такова истовость материнской любви, озарившая однажды беспечного молодого человека, слишком задержавшегося вдали от дома. Это длилось от начала ранних сумерек до первых огней, зажженных в домах. И как легко стало после этого жить! Как славно стало петь и смеяться, шагая по улице и встречая приятелей! Как твердо верил он, что его матери суждена долгая-долгая жизнь, а его недавнее душевное волнение — нелепая случайность, воспоминание о котором недолго будет тревожить и преследовать его, потому что скоро потеряется из виду в людском потоке. Жизнь тем и мила, что не требует выставлять напоказ свои тайные душевные движения, а напротив, помогает их скрывать — прежде всего от самих себя.