Когда они отправились в обратный путь, Арвид, поглядывая на Хелку, вспомнил свою последнюю встречу с нею в городе. Было странно, до чего же хорошо ее фигура и выражение лица подходят к здешним полянам и заросшей травой дороге, по которой ездили крайне редко. Он подбирал шаг, стараясь приноровить свою походку к походке спутницы. Здесь, в глубине леса, можно было держаться посвободнее, здесь не было иных наблюдателей, кроме тихо пролетевшей над ними мухоловки. В траве на дороге росла, кажется, ястребинка и какие-то чахлые лютики.
Лишь просека указывала направление дороги, превратившейся просто в заросшую травой землю. Левый локоть Хелки под мышкой у Арвида вдруг напрягся, словно она увидела что-то ужасное. Это заставило Арвида остановиться, и у нее вырвался короткий смешок, будто упало несколько золотых капель, ее рука неожиданно взметнулась из-под его локтя ему на шею, и барышня поцеловала своего спутника в губы. Этот обряд следовало совершить после посещения ими места старинного родового пепелища, возвращались они иными, чем пошли туда. Молодой человек обнял девушку за плечи, сжал, может быть, слишком сильно, посмотрел ей в глаза также, как тогда, после совместного музицирования, и спросил:
— Ты любишь меня?
— А что же еще мне остается? — И радость едва не прорвалась наружу всхлипыванием… Затем внимание ее обратилось на какую-то неприметную веронику, похожую на упавшее в траву бабочкино крыло. Или на голубой глаз, который видел все.
Вскоре они уже входили в калитку изгороди, за которой начинались настоящие пашни и откуда виднелись уже дом и постройки ближние и дальние. Впереди путников, на южной части неба сгущались свинцовые тона, позади можно было угадать появление вечернего золота. Но появления луны придется еще подождать.
Они шли теперь по разные стороны сухой, гулкой, глинистой дороги. И с обеих сторон разнообразие цветов становилось все более богатым. На стороне Арвида — слева по направлению их движения — трава на дороге была лишь кое-где скошена, там было много маленьких, но с широкими листьями побегов осины, а между ними — обилие вероники, звездочек, таволги, подмаренника, различных колокольчиков. Уже готов был зацвести чертополох, роскошный цветок горных склонов. Сам цветок фиолетовый, листья сверху темно-зеленые, снизу почти белые, и если согнешь стебель, то оттуда обильно выступит белый млечный сок. А со стороны Хелки было пшеничное поле, невзрачные колосья как раз набирали силу. Еще там поодиночке стояли лесные купыри, сумевшие под прикрытием этой чащи длинных стеблей сохранить от ветра зонтики с семенами.
Здесь, среди полей, на виду у земледельцев барышня Хелка вела себя совсем иначе, чем там, на заросшей лесной дороге. Теперь она шла так, как там, в столице, когда Арвид видел ее ступающей по паркету зала для танцев, каждым шагом она как бы возносила славу природе, сделавшей ее такой. Она и теперь, после только что произошедшего, не делала и попыток к разговору со своим спутником, а лишь что-то тихонько мурлыкала себе под нос и, сняв с головы шляпку, помахивала ею в такт ходьбе. Когда он все же попытался затеять что-то вроде разговора, она отвечала любезно, но было явно видно, что мысли ее витают где-то далеко.
Их-то возвращение и видел с озера плывший на лодке, а все рассказанное этому предшествовало.
Художник, тихий, деликатный человек, бродил этой ночью и под утро. Так многие странствуют в летней ночи Похьялы, особенно до и после Иванова дня. Причины бывают самые разнообразные, но внешняя предпосылка и сегодня, и в минувшие времена у всех одна и та же: белые ночи.
Его называли художником, поскольку он учился этой специальности и его видели там и сям малюющим красками или рисующим что-то: пейзажи, скотину на выпасах, кое-кого из местных жителей, соглашавшихся позировать ему, когда он осмеливался попросить их об этом. Например, телирантского старика Ману он изобразил во многих позах, в разных одеждах и даже голым: освежающимся на крылечке сауны… Но он также опубликовал много книг, которым никто не отказывал в сентиментальной душевности и непогрешимой элегантности, но которые мало кто читал — и так далее… Именно он в начале вечера и плыл на белой лодке с красным днищем.
На природе он чувствовал себя лучше, чем дома. У него был и дом и семья; он жил в нескольких минутах езды от Телиранты во флигеле уединенно расположенной усадьбы. Его супруга почти самостоятельно приобрела это жилище, когда владельцы его — старики старуха, пенсионера — умерли насильственной смертью и домик их остался свободным. До тех пор художник с семьей жил в своем родном доме, занимая одну-единственную комнату. Там происходило тогда всякое, что необратимым образом повлияло на всю оставшуюся жизнь этого семейства — в какой срок и каким образом настанет ее конец, было так же неизвестно, как и во всех других семьях, но в последнее время, однако же, возникло странное ощущение начала конца. По крайней мере у самого художника, если не у всех остальных. У него за очень короткий период стали появляться приметы возраста. Правда, никаких явных неприятностей он не испытывал — у него были немногочисленные, но тем более солидные друзья и почитатели его творчества, но он… он сам порой будто бы терял уверенность и брел в растерянности наугад…