Когда же Хилья, ничего больше не объясняя, легла на кровать и там при полых схватках так вцепилась в изголовье, что, казалось, ногти впились в дерево, хозяйка Телиранта засучила рукава и, больше ни о чем не спрашивая, пошла в кухню проверить, есть ли вода, подходящий таз и все такое, что, как она знала, могло понадобиться. Схватки же опять внезапно утихли, и сама Хилья была такой, словно ничего особенного не происходило. Она больше ни о чем не сокрушалась, а только объясняла хозяйке Телиранты, где что находится.
— Где подходящая нитка?
— Домашняя пряжа — в берестяном коробе, там, на верхней полке в кухонном чулане.
— А ножницы?
— Там, там… — Хилья лишь махнула рукой в сторону окна, где грубые, сработанные деревенским кузнецом ножницы висели на гвозде, на своем постоянном месте. Их выковал отец Хильи, что делало их в глазах дочери как бы волшебными, поэтому в таких случаях всегда пользовались ими, а не заводскими, купленными позже. Хозяйка Телиранта подготовила все, она нашла где-то даже бутылку с жидкостью, которой можно было продезинфицировать руки, и, сделав это, оставила рукава завернутыми и сказала:
— Раздевайся, хуже, чем суждено, не будет.
Незаметно для себя она обращалась к Хилье теперь на «ты», словно к сестре. У обеих этих женщин и в душе, и в мыслях в тот миг не возникало ничего такого, чего каждая из них не понимала бы.
Раздеваясь, Хилья сказала:
— И куда этот Ялмари подевался? Насовсем пропал, что ли?
В этот же миг в избу вбежала девочка, посланная узнать насчет Альвийны. Выражение лица девочки было страдальческим, этот ребенок уже понимал в чем дело.
— Альвийна в селе, в церкви, на евангелическом празднике и останется там ночевать, вернется не раньше, чем завтра… — Девочка чуть не плакала.
— Ой, ой, а как же там корова? — опять заойкала Хилья, деревенская женщина.
— Ну теперь не до коровы, о человеке позаботиться надо… Ничего, скоро все будет хорошо… А ты теперь сходи, посмотри, как там корова, — обратилась без паузы хозяйка Телиранты уже к девочке, чтобы отослать ее из дома, — момент родов совсем приблизился.
В ресторане счастливые молодые люди вскоре разделились на пары, и сложилось так, что Хелка большую часть времени проводила с Арвидом, а Сельма — с Ханну. С едой было покончено, бокалы на белой скатерти выглядели рубиновыми, торчащими прямо вверх цветками, поднятыми на стол этой слегка стемневшей ночью. И они уже успели потанцевать. Все, кто желал выйти на танцевальный паркет, должны были непременно проследовать по притемненному проходу, в конце которого находилась касса. Возвращавшиеся после танца видны были издалека, и пара, остававшаяся сидеть за столом, могла закончить разговор, если не хотела участия в нем других.
На всей длинной веранде столы уже постепенно опустели, но в дальнем конце два пожилых господина, задержавшихся за столом, вели долгую, нескончаемую беседу. Когда же один из них поднялся и пошел медленно и неуклюже, другой крикнул вслед ему:
— Nej, vänta nu![27]
Хелке казалось, будто она только здесь, сейчас встретилась с Арвидом, словно это снова тот вечер в столице, давно, в начале минувшей весны. Произошедшее прошлой ночью в зале Телиранты — далеко отсюда, там, на краю погружавшегося в сумерки двора — о чем бабушка потом сказала, мол, шушукались там так долго — и затем опять эти сегодняшние события… Было странно, что лишь здесь, в сгустившейся ночи, когда Сельма с Ханну ушли танцевать, а они вдвоем с Арвидом остались за столом, эти, казавшиеся тогда столь естественными, события стали снова вызывать у Хелки как бы смущение. Арвид ничего не говорил, лишь пригубил бокал и тихо поставил его на стол. Хелка смотрела вниз, на озеро, вглядываясь в задержавшиеся там последние лодки, но взгляд ее не был спокойным и умиротворенным, она сказала что-то тоном напускного равнодушия, хотя это незначительное замечание не могло скрыть ее радостного возбуждения.
— Пойдем и мы танцевать, — сказала она чуть погодя и, взяв под руку партнера, пока шли к паркету, уже старалась попасть всем телом в ритм музыки и мурлыкала мелодию себе под нос. Теперь Хелка производила впечатление немыслимо юной и немного не от мира сего.
Ханну и Сельма танцевали, очень довольные друг другом. У Ханну на голове красовалась яркая бумажная шапка, и такие же были еще у нескольких танцующих, электролампы были затянуты цветной бумагой, а саксофонист время от времени кидал на танцующих серпантин. Снаружи, на ветках деревьев, кое-где висели бумажные фонарики. Неужели и впрямь уже настолько сумеречно? Но нет, настоящих сумерек еще не было, просто хозяин хотел порадовать посетителей.