Отец Томас невозмутимо вспоминал мертворожденных младенцев, детей, появившихся на свет без рук, глаз или мозгов.
Его рассказ тек по сообщающимся сосудам, через Марию-Елену к Джеку, и звучал совершенно бесстрастно. Мария-Елена размышляла о своих собственных детях, двух мертвых малышах, но эти мысли, равно как и раздумья о собственной судьбе, никак не отражались на ее словах, обращенных к врачу и священнику.
Интересно, что скажет отец Томас, если она поведает ему о своих тщетных попытках стать матерью, о том, как ее покинул Пако? О том, что, разделяя его убежденность, она тоже считает себя грязной и оскверненной. О том, что Пако умер, не дождавшись разрешения их спора. А вот что он скажет: «Господь посылает тебе испытание, дитя мое. Промысел Его неисповедим. Мы не можем понять Его, мы можем лишь склонить головы пред волей Его и обрести покой в мысли о том, что Небеса видят наши страдания и вознаградят нас за них. На Небесах – наш Бог, наш Спаситель, Его ангелы и святые, и пребывают они в вечной радости. Аминь».
Наконец Джек заполнил все свои бланки, а отец Томас закончил повествование о многолетних напастях. Все трое поднялись с раскладных стульчиков и потянулись, потом отнесли стульчики обратно в храм, где продолжали шепелявить старухи, никак не желавшие угомониться и замолчать. Когда собеседники снова вышли на солнцепек, отец Томас сказал Марии-Елене:
– Передайте ему, пожалуйста, что нам не нужна медицина. Нам нужна вера в Господа.
– Нет, не передам, – ответила Мария-Елена и наконец позволила себе бросить на священника ненавидящий взгляд.
Святой отец обиженно отступил на шаг и зыркнул на Марию-Елену.
– В чем там дело? – спросил Джек.
– Пустяки, – ответила она.
Сегодня им придали нового летчика, тщедушного доходягу с бурой кожей и лихими усищами. Он увидел, как пассажиры шагают через поле, удаляясь от церкви, поднялся и заулыбался. Вероятно, ему было скучно даже с комиксами. Пилот зашвырнул книжку в кабину, на пассажирское сиденье.
Джек ухватил Марию-Елену за локоть – под тем предлогом, что сухое растрескавшееся поле изобиловало кочками и ямами и представляло известную трудность для пешехода. Но Мария-Елена знала, что Джеку просто хочется прикоснуться к ней. Они уже четыре месяца работали вместе, и три месяца назад Джек начал решительно и весело ухлестывать за ней – не как по-настоящему влюбленный, а как человек, считающий за лучшее сдерживать свой ухажерский пыл. Такая самозащита только облегчала Марии-Елене жизнь и помогала ей держать Джека на расстоянии, даже не объясняя, что на самом деле она отказывает себе, а не ему. В последние недели ухаживания Джека стали более вялыми, рассеянными, однообразными и приняли форму чуть кокетливых, но в общем-то вполне устраивающих Марию-Елену отношений, которые могли продолжаться все время, пока она работает с Джеком.
Этот Джон Остон был честным малым. Тридцать семь лет, рослый, крепкий, нескладный. Казалось, его скелет так никогда и не был толком скреплен и до сих пор болтался и корежился в мягком кожухе из плоти. Джек был дотошен, скромен, любил свою работу в ВОЗ, и, кабы Мария-Елена искала мужчину, поиски ее на Джеке и завершились бы. Превосходная партия. Но мужчину она не искала и никогда искать не будет. Да и вообще Джек не совсем свободен.
Он был женат, но развелся. Далеко на севере, в Соединенных Штатах, проживала его бывшая жена, и Мария-Елена точно знала, что Джек еще любит ее, хотя сам он никогда не согласился бы это признать. Во всяком случае, он до сих пор нуждался в ней, а это одно и то же.
Джек избегал разговоров о бывшей супруге, которая однажды, когда дочери было три года, собрала вещи, прихватила дочь, покинула Стокбридж, штат Массачусетс, и поперлась через всю Америку в Орегон, только чтобы оказаться подальше от мужа. Мария-Елена не чувствовала эту женщину, не знала, хороший она человек или плохой, сильный или слабый. Вообще ничего не знала. Но все же иногда Марии-Елене казалось, что она понимает причины, побудившие жену покинуть Джека. Настал тот миг, который просто не мог не настать: ей надоело водить его за ручку. Оно и немудрено; самой Марии-Елене удалось без труда загнать ухаживания Джека в угол, где те ныне и загнивали, не суля ей больше никаких опасностей. Но разве жизнь не тускнеет, если ты посвящаешь ее заботам о человеке, который ведет себя как послушный бычок?
Поскольку кресло рядом с пилотом было гораздо удобнее любого из четырех сидений сзади, Джек и Мария-Елена условились, что будут занимать его по очереди. Один из них садился с пилотом и летел к месту назначения, а второй устраивался в этом кресле на обратном пути. Сегодня Джек первым летел впереди, и теперь ему пришлось подняться по двум подножкам, перелезть через опущенную спинку пилотского кресла и протиснуться назад. Пилот поднял спинку сиденья и помог Марии-Елене забраться в кабину. Скользнув на место пассажира, она сунула комиксы в кармашек под окном.
Пилот уселся за штурвал и после торопливых приготовлений запустил двигатель. Он развернул самолет, описав круг на ухабистой площадке, протащился до середины поля и снова развернулся против ветра, который еле дул. Поддеревом возле церкви стоял бдительный отец Томас. Возможно, он надеялся, что они отправляются не в Бразилиа, а прямиком к Господу. Пилот начал разбег, и самолет враскачку запрыгал по полю.
Крылья захлопали, грозя вот-вот отвалиться от фюзеляжа, маленький штурвал в руках пилота затрепетал, будто привязанная к мощному вентилятору ленточка. А потом колеса вдруг оторвались от твердой земли, и самолет сделался грациозным, послушным, едва ли не живым.
В том борту, возле которого сидела Мария-Елена, не было дверцы, вот почему ей и Джеку приходилось лазить через кресло пилота. Зато нижняя половинка стекла открывалась, и Мария-Елена, толкнув ее локтем, могла посмотреть вниз, на удаляющуюся землю. Только сейчас она впервые заметила, как разрослось кладбище за церковью и какими крошечными были многие из могил. Когда виду грозит вымирание, он все быстрее и быстрее воспроизводит потомство, особенно если убийца нацеливается главным образом на молодняк.
В кабине стоял шум, и разговаривать было трудно, но можно. Обычно Джек и Мария-Елена почти не общались в воздухе, особенно на обратном пути, после долгих и скучных бесед на двух языках. А вот сегодня, минут через пять после взлета, новый пилот хмуро посмотрел на Марию-Елену и сказал:
– Почему я вас откуда-то знаю?
Иногда это еще случалось. Люди продолжали помнить Марию-Елену, звезду эстрады, сиявшую так ярко и так недолго. На сцене она пользовалась только именем Мария-Елена, и зрители на концертах хором скандировали его: «Мария-Елена! Мария-Елена!» Как будто она была великой мастерицей футбола.
Но эти времена давно прошли. Если теперь кто-нибудь вспоминал или притворялся, будто вспомнил ее, Мария-Елена всячески старалась отбояриться. Что проку ворошить полное боли прошлое? Всем хочется узнать, почему она вдруг взяла и исчезла, когда ее слава росла, пластинки занимали первые места (она даже записала один альбом по-испански), а имя вот-вот должно было прогреметь на весь мир.
Да разве ж могла она говорить на эту тему? О том, что тело ее – скверна, муж с омерзением бежал прочь, а дети мертвы. О том, что она больше не может петь, что в душе ее уже нет музыки. О том, что, стоило ей употребить свой авторитет и громкое имя на настоящее дело, стоило восстать против тех, кто уничтожает Землю и живущих на ней людей, как радио, телевидение и газеты ополчились на нее и заставили замолчать. Рабочие места интересовали общество больше, чем здоровье людей. Кошельки были важнее детей.
Поэтому, когда пилот предположил, что знает ее, Мария-Елена одарила его мимолетной отпугивающей улыбкой, словно он пытался приударить за ней, и выглянула в окно, чтобы посмотреть на неровную землю, проносившуюся далеко внизу.