Сьюзан повернулась к нему спиной и отправилась к кассе.
Энди пришел в половине восьмого. Левой рукой он прижимал к боку бурый бумажный пакет, а правой привлек к себе Сьюзан, чтобы чмокнуть в щеку. «Какой он красивый», – в который раз подумала Сьюзан. Встречаясь с Энди, она вновь и вновь удивлялась его красоте, как будто во время разлук внешность Энди исчезала, стиралась из ее памяти.
– Нынче вечером мы славно полакомимся, – сказал Энди. Сунув руку в пакет, он извлек оттуда бутылку французского вина – красного, но, судя по виду, дорогого и изысканного. – Это к ужину, – добавил он, передавая бутылку Сьюзан.
Итак, ее ожидания не оправдались.
– Прекрасно, – отозвалась Сьюзан, бросив взгляд на этикетку.
– А это, – продолжал Энди тоном сдержанного воодушевления, – а это мы выпьем сейчас!
При этих словах из сумки появилась бутылка шампанского.
– Энди, ты не перестаешь меня удивлять! – воскликнула Сьюзан.
На губах Энди играла довольная улыбка.
– Стараюсь, – ответил он.
В жизни людей бывают мгновения, предшествующие первому шагу. Ни он, ни она еще не выдали своих намерений, будь то взглядом, словом или намеком, и тем не менее оба знают, что это произойдет, и произойдет сегодня, сейчас. Есть что-то сладостное в этих последних мгновениях перед тем, как люди заключают друг друга в объятия.
Сьюзан так и не смогла с точностью вспомнить, в какой миг ее осенило – то ли когда Энди вынул красное вино, то ли, возможно, когда он показал ей бутылку шампанского, – словом, именно в те секунды она поняла, что Энди решился. И Сьюзан была готова принять его решение.
«Интересно, как он станет действовать? – гадала Сьюзан. – Энди всегда ведет себя решительно и уверенно, но мы уже долго знакомы, а все топчемся на месте. К чему бы это? А что делать мне? Прикинуться простушкой?»
Сьюзан вспомнила несколько случаев из своей жизни, когда она вела себя наивно, и воспоминания заставили ее насторожиться. Впрочем, настороженность отнюдь не поколебала ее уверенности в том, что это обязательно произойдет.
Сегодня вечером Энди ни разу не погрузился в транс, как это часто бывало, когда они вместе ходили в кино или смотрели телевизор. В такие мгновения он словно превращался в глыбу льда, его глаза стекленели, а лицо становилось бесстрастным. Создавалось впечатление, что он дремлет с открытыми глазами, но на самом деле здесь было что-то другое. Как-то раз в кинотеатре Сьюзан прикоснулась к руке Энди в тот миг, когда он витал где-то далеко, и рука оказалась столь холодной, что девушка даже испугалась. Энди тут же очнулся – он всегда откликался немедленно, стоило лишь привлечь его внимание, – и, когда минуту спустя он накрыл своими пальцами ладонь Сьюзан, это была самая обыкновенная теплая рука. Неужели почудилось? Сьюзан в это не верила, но предпочла не доискиваться правды. С тех пор, заметив отрешенность на лице Энди, она лишь окликала его, но не прикасалась к нему.
Сегодня вечером, позабыв о своей странной привычке, Энди ни на минуту не отрешался от Сьюзан, похвалил приготовленный на скорую руку ужин (Сьюзан уже начинала жалеть, что не уделила стряпне должного внимания) и даже в очередной раз с интересом выслушал рассказ о банкете в Москве, – впрочем, на сей раз девушка главным образом вспоминала не о встрече с Григорием, а о международном обществе охраны культуры.
Они уселись на диван, Энди взял руку Сьюзан в свои, а она прильнула к нему, прислушиваясь к биению его сердца. Они молча смотрели передачу, но минут через двадцать им немного наскучили вертолеты, летающие над обреченными лесами, и зловещий голос за кадром, и тогда Энди взял Сьюзан за подбородок, приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Ее охватили истома, слабость, она остро ощутила свое тело, которое Энди нежно поглаживал ладонью. Он прошептал, не отрывая губ от ее щеки:
– Ты удивительная…
Он заполнил ее всю до последнего уголка, словно медленный поток, впадающий в горное озерцо, неприметное и потаенное. Он вошел в нее, и Сьюзан медленно задвигалась, обвив его лентами своих рук. Ее тело дышало теплом, вбирая в себя сплав чувств и ощущений, закручивая тугую спираль, в которой сплелись ее душа и плоть, а в самой середине сияла ослепительная электрическая точка; Сьюзан показалось, что она умирает, и мысль об этом принесла невыразимую печаль, но потом смерть стала ей безразлична. Сьюзан вобрала в себя печаль, соль слез, смерть и рождение, время сосредоточилось в центре спирали, и в этот миг весь мир сжался в крохотную точку, и Сьюзан тоже, а потом точка взорвалась, и после этого не было уже ничего.
Лежа бок о бок в постели, чувствуя тепло друг друга, Сьюзан и Энди обменялись взволнованными улыбками. И в этот миг он сказал две удивительные вещи. Удивительными были не сами слова, а то, как он их произнес.
– Я не хочу тебя терять.
И потом…
– Я ничего об этом не знал.
Я ничего об этом не знал.
Мне нравится быть Энди Харбинджером. Я сотворил его здоровым, привлекательным и сильным. (Я уже успел перепробовать множество человеческих обличий, и больше всего мне нравится, когда оболочка уютная.) Между прочим, Энди Харбинджер – настоящий человек. Я собрал его из собственных молекул, так что теперь он – и человек, и ангел; я многому от него научился, но об этом я ничего не знал.
Слившись со Сьюзан, я испытал нечто, чему не в силах найти названия. Это было так непохоже на грубую случку с Пэми, это было… райское наслаждение в чистом виде. Как могут люди тратить свою жизнь на что-то еще?
Разумеется, мне довелось испытать нечто большее, чем обычному человеку, поскольку я познал не только свои ощущения, но и чувства Сьюзан. Чувства, ощущения, эмоции Энди и Сьюзан, слитые в моем получеловеческом мозгу; какая взрывоопасная смесь!
Я очень рад, что у меня есть возможность получше узнать людей, прежде чем все будет кончено.
22
Полчетвертого утра. Пэми успела заработать лишь двести двадцать пять долларов, но в этот час на улицах не было ни души. Все проститутки разбрелись по домам. Полчетвертого утра, вторник; на Одиннадцатой авеню возле туннеля Линкольна сейчас можно было встретить разве что измученного мойщика посуды или аккордеониста. Завлекать их не имело смысла.
Пэми надо было решать, отправиться ли домой или побродить еще, в надежде подцепить хотя бы еще одного клиента и заработать лишних двадцать пять долларов. Перед ней встала серьезная дилемма. С одной стороны, Раш не любит, когда она возвращается по будним дням в четвертом часу утра, поскольку, прежде чем отправиться спать, Пэми обязана рассказать ему обо всем, что случилось за день. С другой стороны, Раш очень сердится, когда Пэми возвращается домой, не набрав четырехсот долларов.
Решив, что сегодня выполнить урок в любом случае не удастся, Пэми Ньороге, ночная бабочка с таксой в двадцать пять долларов, покинула свое рабочее место на Одиннадцатой авеню и отправилась по Тридцать четвертой улице к Восьмой авеню, чтобы сесть в поезд подземки, направлявшийся на север. Точнее, чтобы дождаться поезда. Час был ранний, и ждать придется долго.
На платформе подземки Пэми сняла еще одного клиента. Полупьяный испанец захотел было ее потискать, но Пэми произнесла с отрывистым кенийским акцентом, похожим на речь робота:
– Давай четвертной, получишь кайф, а нет – так проваливай.
Лицо испанца расплылось в радостной улыбке.
В дальнем конце платформы стоял оранжевый металлический мусорный ящик высотой в пять футов. Хотя, кроме них, на платформе никого не было, Пэми затащила клиента в укрытие, где и произошел обмен услуг на наличные. В конце этого действа Пэми заметила, что испанец собирается врезать ей по башке и отнять выручку. Если это случится – а такое уже бывало, – Раш выбьет из нее дух, поэтому Пэми открыла свою крохотную наплечную сумочку, показала клиенту маленький складной нож и сказала:
– Ты что, хочешь, чтобы это был последний кайф в твоей жизни?