Другой вопрос: почему не избавиться от того, с кем я не должен встречаться? На этот вопрос легче ответить: потому что, узнав, кто этот человек, я, может быть, пойму, что он знает, потому что я, может быть, сам это знаю. Может быть, это у меня есть нечто, к чему нужен ключ. Или, может быть, какое-то неизвестное мне мое знание следует рассмотреть под другим углом. И скорее так, принимая во внимание тот разговор.
— Это вопрос выбора, — сказала она. — Жертва. Слишком большая и для тебя, и для меня. Дело в том, что ты действительно можешь мне помочь. Именно ты. Сегодня утром я поняла это.
— Почему сегодня утром? — спросил я.
— Потому что сегодня утром я поняла, что ты тот человек, который меньше всего заинтересован в истине.
Но что значит последнее? Тем более, что в то утро мы не виделись с ней. И почему она считает, что это вопрос выбора для меня?
Я не успел спросить ее об этом, потому что назначенный разговор так и не состоялся. Киднеппинг был средством отрезать меня от источника информации, но почему они уверены, что я эту информацию не успел получить? И почему при этой уверенности они продолжают следить за мной? Может быть, как раз поэтому, потому что теперь, по их мнению, я и есть тот самый источник. Они хотят убедиться, что я не передам эту информацию кому-то другому — они знают, кому. И возможно, похитив Людмилу, они хотели отрезать меня не столько от нее, сколько от ее связей, а может быть даже, от самих себя. Впрочем, последнее вряд ли — слежка тогда была бы другой. Все это для меня означает новый виток расследования, а позади не остается ничего.
Я встал и подошел к окну. Солнце стояло в зените, и далеко в желтом мареве дрожал и плавился ангел.
«Вот он оплывет и тогда упадет, как те, — с горькой надеждой подумал я, — и тогда я наконец вздохну».
Жара пока еще не была такой нестерпимой, как вчера.
«Надо побродить там в окрестностях, — подумал я. — Может быть, кого-нибудь это заинтересует».
Я прошел в ванную, и холодный душ смыл вместе со следами вчерашнего солнца последние остатки страха. Сегодня я чувствовал себя лучше. С удовольствием посмотрел на себя в зеркало: я сильно загорел, и волосы выгорели от солнца, и брови выгорели, и глаза были светлыми, как будто они выгорели тоже. Я улыбнулся своему отражению, и оно ответило мне ослепительной улыбкой плэйбоя. Я поиграл желваками и сказал:
— Посмотрим, — сказал я себе, — посмотрим.
Я вернулся в комнату и, открыв шкаф, достал свежую сорочку. Я с удовольствием ощутил ее крахмальный холодок. Потом я с сомнением посмотрел на пиджак, но все-таки решил его надеть — в карманах брюк не все можно разместить. Я с бодрой яростью затянул галстук и надел пиджак. И тогда я подошел к окну. Я крепко уперся в подоконник обеими руками и поглядел на ангела.
— Посмотрим, — сказал я ангелу, — посмотрим!
Это место называли тупиком, хотя на самом деле это был переулок, обшарпанный, узкий, мощеный булыжником, получивший, когда-то, видимо, в тридцатые годы вместе с новым названием и статус улицы, что не изменило его облика — находясь в центре города, неподалеку от вокзала и прилегающих к нему опрятных, благоустроенных улиц, он по-прежнему оставался грязным и неухоженным, скудно освещенным зимними вечерами, а сейчас душным и зловонным. Здесь, прячущиеся в грязных подворотнях подозрительные личности всегда знали, как, отступив в их темную глубину, через минуту материализоваться на вокзале или на одной из близлежащих улиц. В случае внезапного налета они мгновенно исчезали из тупика, и тогда улица приобретала еще более странный, почти сюрреалистический вид из-за неподвижных бездельников, там и сям подпирающих ободранные стены. Милиция нехотя забирала этот небогатый улов, но это всё были подростки, да вконец опустившиеся подонки, которым в их состоянии было все равно. Некоторые потом становились осведомителями: одни от страха, а другие за право по-прежнему появляться в тупике — достать отраву в каком-нибудь другом месте у них не было возможности. Поэтому здесь трудно было разобраться, кто есть кто.