Я методично, одну за другой перетирал обложки, пока не добрался до шести серых томиков на одной из нижних полок. «Это Грин, — подумал я. — Александр Грин. Шесть томов, одного не хватает. Ну да. Что с ним делать? Вряд ли я его когда-нибудь буду читать. Подарить его хрупкой блондинке? Некоторые из них все еще любят Грина».
Я и сам когда-то его любил. Я открыл его для себя лет в шестнадцать, а до этого его просто не издавали. Лучезарные годы моего детства были годами высокого вкуса, так что даже первое мое появление в школе было отмечено тонкой музыкой Шопена на школьном дворе, а единственный романтик, которого нам настоятельно рекомендовали был Горький со своим удручающим Данко. Много позже, когда я учился уже в девятом классе, в мои руки попал первый, только что изданный томик не известного мне, может быть, иностранного писателя, никто его мне не предлагал. Конечно, в мои шестнадцать лет в провинциальном городе после подневольной классики и одномерной сталинской литературы эта книжка стала для меня откровением. Потом я еще долгие годы относился к Грину как к первой любви, со временем по мере внедрения романтики в массы постепенно остыл. Последние годы он даже стал меня раздражать. Сейчас я подумал: что мне с ним делать? Я вытащил книжки, протер их, сложил и перевязал стопку шпагатом.
Я натирал последний квадратик паркета, когда раздался звонок.
Я открыл дверь и лицом к лицу, как в зеркале, столкнулся с Прокофьевым. Сощурившись, напряженно улыбаясь, наклонив голову, он стоял в дверях. Секунду мы смотрели друг на друга, и, наверное, моя улыбка была такой же напряженной, как у него, потому что я почувствовал ее на своем лице. Я сделал движение к нему, и он, опять, как в зеркале, повторив его, лбом почти боднул меня в лоб. Я отступил. Прокофьев! Конечно, кто же еще? Я взял его за руку повыше локтя и крепко сжал ее и почувствовал такое же пожатие на своей левой руке. Теперь он уже в самом деле боднул меня или, может быть, я его, и так мы еще секунду или две постояли. Подумать только — еще недавно я слушал его раздраженный голос по телефону, и тогда не испытывал ровно ничего, никаких чувств, а сейчас...
— Ну, исполнили ритуал? — спросил Прокофьев. — Теперь, может, впустишь?
Я засмеялся: мне самому показалась наша встреча немного экранной, а он как всегда высказывал это мое ощущение за меня. Озвучивал, как теперь говорят.
— Прокофьев, — сказал я.
— Прокофьев, — сказал Прокофьев.
Я отступил на шаг. Улыбался, смотрел на него. Мы некоторое время не виделись. Телефон, расстояние... Нет, там был другой человек.
— Ну, — сказал он, указывая пальцем через мое плечо. — Можно туда или там хрупкая блондинка неглиже.
— Нет, — сказал я. — Что-то не видно последнее время.