— Он вооружен? — спросил он.
— Конечно, — сказал я, — так же, как ты и я.
Разумеется, я не стал показывать ему наш наган. Я мягко закрыл за собой дверь, и одновременно так же мягко закрылась дверь паспортного отдела. Не думаю, чтобы кто-то подслушивал, но даже если подслушивал, мне это было все равно. Я прошел мимо этой двери и дальше по коридору, какой-то мент на лестнице прижался к перилам, чтобы пропустить меня, внизу, у доски объявлений пожилая дама записывала что-то в блокнот. Я прошел мимо нее и, открыв дверь, вышел на свежий воздух.
Я не стал спускаться к Колоннаде, а, поднявшись до конца квартала, прошел относительно безлюдными в этой части города улицами, где одноэтажные на высоких искрошившихся цоколях и двухэтажные с наличниками вокруг подслеповатых окон дома прятались в темной зелени кустов давно отцветшей сирени и разросшихся на высоте поднятой руки пышных крон шелковиц и платанов. Здесь было тихо, только детские голоса доносились иногда из огражденных косыми решетками садиков между домами, да изредка ленивый пес переходил дорогу, не опасаясь уличного движения, и постепенно отошло напряжение от разговора с лучшим человеком района. Все мои проблемы были решены. Так не спеша я дошел до Крутого спуска, а там еще немного вверх до улицы Балабана, где Баязет упирался прямо во двор нашего бывшего дома, того, где я жил когда-то с родителями: сначала с обоими, потом с одной только мамой, пока запряженная понурой гнедой лошадью «линейка» не отвезла меня в больницу. Много раз я, чужой этому дому, а теперь и этому городу, проходил мимо без всяких чувств, но теперь... Нет, вряд ли без всяких чувств, и вчера я просто пытался обмануть себя. Конечно же, было чувство, это было чувство обиды, как будто не я, а он когда-то ушел от меня. Наверное, оно, это чувство, появилось тогда, когда Виктор забрал меня из детской больницы, и мне не позволили вернуться сюда. Я принял это тогда как предательство. В тот день этот дом отверг меня, и ночью я ощупывал свои плечи и грудь, как будто это не я, а кто-то другой. А тот, навсегда расставшись со мной, тот мальчик по-прежнему живет в нем вместе с мамой, но с другой, не моей. С тех пор я всегда проходил мимо этого дома, не глядя и даже не отворачиваясь от него, и никогда, никогда больше не заходил в этот двор. Но теперь... Нет, прошлое не вернулось ко мне — так не бывает, — но мне показалось, что больше оно не лежит между настоящим и будущим — я иду по прямой. Не беда, что я повернул налево и пошел вверх по Баязету к Авиационной, чтобы еще раз пройти мимо моей бывшей школы — завтра меня не будет здесь. Уже когда я шел по направлению к своему пансионату, откуда-то спереди отдаленные звуки «Похоронного марша» донеслись до меня: издали, сначала монотонный ритм барабана, потом по мере приближения и лязг медных тарелок и режущие звуки духовых инструментов, сложившись в гремящую стопку, поднялись до верхней ступени и, спустившись, оборвались.
На широкой асфальтовой террасе перед больничным моргом стояли несколько грязно-белых с черной полоской автобусов, довольно много пестро по-летнему одетого народа (мужчин и женщин) медленно перемещались внутри своей массы, и отдельной черной группкой справа у входа дожидался духовой оркестр. Сияли ярко начищенные инструменты, но трубача с высоко понятыми бровями не было здесь. Он еще тогда перестал с ними играть. Оркестр снова пришел в движение, и под звуки вновь загремевшего марша четверо мужчин вынесли, толкаясь в узких дверях, закрытый красный с черным глазетом гроб. В раздающейся толпе понесли его к автобусу, приподняв, вставили и затолкнули внутрь. В тот же автобус забрались несколько мужчин и женщин со знаками траура на одежде. Черные, как пыльные мухи, музыканты поднялись в другой автобус, затащили туда тубу и барабан. Весь кортеж съехал по пандусу с террасы и, развернувшись, покатил в сторону Баязета — наверное, кладбище находилось теперь где-нибудь за Верхним Седлом. Я понял, что моя школа навсегда лишилась своего самого захватывающего зрелища. Я засмеялся и пошел в пансионат, чтобы еще немного поспать. Я был совершенно разбит и почти счастлив.
Оркестр из пяти или шести человек играл на невысокой, деревянной, почерневшей от времени эстраде в стиле «Модерн», под навесом на металлических, украшенных растительным орнаментом столбиках прямо напротив входа на окруженную сеткой летнюю площадку ресторана, и трубач с удивленно поднятыми бровями был здесь. Он был похож на постаревшего Мастрояни. В прежние времена он был похож на молодого Мастрояни, но тогда у нас еще не был известен этот актер. В те годы я часто наблюдал его из окон нашей школы в команде бредущих за гробом музыкантов или в той же команде, но уже в кинотеатре «Аванти», где перед сеансом всегда исполняли одно и то же заученное наизусть попурри, а несколько лет спустя — сквозь вот эту теннисную сетку, окружавшую и тогда место, где я теперь сидел. Тогда я еще не бывал в ресторанах, а если б и бывал, то вряд ли он бы запомнил меня, но зато — это я выяснил позже — он запомнил фокстрот «Блондинка».