— Этот берет, — спросил я, — ты специально надела его?
— Специально, — сказала Людмила, — чтобы ты увидел, что он действительно голубой.
— Кольцо Мёбиуса разомкнулось, — сказал я.
— Я хотела бы, чтобы ты был со мной, — сказала Людмила, — всегда хотела. И хотела, чтобы всегда был.
— Да, — сказал я.
— А теперь я уезжаю, — сказала Людмила, — под всеми алыми парусами, как ты сказал тогда.
— Да, — сказал я, — мои дела здесь тоже закончены. Я все успел.
Я достал из кармана конверт, положил его на стол, туда, за хрустальную вазу, на крахмальную складку, на скатерть. Людмила не смотрела на конверт. Смотрела на меня. Долго, долго смотрела на меня. Потом она протянула руку через стол. Осторожно пальцами коснулась моего лица.
— Это из-за него? — спросила Людмила.
— Нет, — сказал я, — это старые счеты. Старые счеты.
Я подумал, что я, пожалуй, еще не все успел, как сказал Людмиле, что осталось сделать еще один штрих, но это действительно были старые счеты, и ей не обязательно было об этом знать.
Музыка кончилась, и на мгновение наступила тишина. Казалось, никто не говорил и не смеялся. В тишине какие-то тени проскользили мимо нас, к своим столикам.
Мы встали. Подошли к эстраде, к музыкантам.
— Когда-то, в старые годы был такой фокстрот, «Блондинка», — сказал я трубачу. — Если вы помните...
«Мастрояни» кивнул, поклонился, топнул четыре раза ногой.
Оркестр грянул дружно, как одна музыкальная машина — здешние «лабухи» не признавали оттенков. Но это было даже хорошо, все нюансы были наши с Людмилой и мы все выполняли как следует. В бодром ритме мы обежали площадку, вернулись в центр, задвигались влево и вправо, и я чувствовал, как упруго изгибается ее позвоночник при каждом движении бедра, и предплечье ходит вверх и вниз свободно и легко и все наши движения легки и согласны вперед и назад и влево и вправо, и пока играла музыка, мы еще раз успели обежать всю площадку и снова отстучать я левой, она правой, сколько там полагалось, и, наклонившись, еще — влево и вправо, — я и не думал, что она умеет так хорошо танцевать.
— А ты думал, я синий чулок? — усмехнулась Людмила.
— Ты кокетничаешь, — сказал я, — я никогда так не думал.
Вернулись за стол. Курили, слушали, как оркестр наяривает какое-то примитивное диско. И мы сидели и смотрели друг другу в глаза и пили прохладное и прохладное на вкус вино, и музыка нам не мешала.
Но была одна деталь, один персонаж, роль которого была мне неясна, но может быть, это был персонаж из другого сюжета?
— Там один, в синем блейзере с клубной эмблемой, — я описал ей его. — Я видел его в Ленинграде. Там, на лестнице. Он приходил к Торопову. Может быть, это ничего не значит, может быть, просто какой-то коллекционер или еще кто-нибудь, но мне он показался каким-то, — я затруднился. — Ну, не очень подходящим для этих мест. Трудно определить...
— Он приходил не к Торопову, а ко мне, — сказала Людмила, — и он не имеет никакого отношения к этому делу.
— Тогда... — я замолчал. Я хотел спросить Людмилу, что он делает здесь, в Гальте, но не стал этого спрашивать. Я не хотел спрашивать ее об этом, потому что боялся, что на этот раз она ничего не станет скрывать.
— Он здесь, — сказала Людмила. — Давай не будем говорить об этом.
С бульвара долетали обрывки мелодий из радиоприемников, отдельные восклицания и смех на фоне общего гула вечно праздной толпы. Я налил в бокалы из влажной бутылки вина. Отпил из бокала. Вино было холодным и терпким.
— Звезды падают, — сказала Людмила.
Я поднял голову. Это был просто сверкающий дождь.
— Звезды падают.
— Обычно загадывают, — сказал я. — Загадай что-нибудь.
— Не буду, — сказала Людмила. — Все равно не случится.
У меня кончились сигареты. Я подошел к буфету, спросил у пожилой буфетчицы пачку «Шипки». Распечатал ее, закурил. С рассеянным видом посмотрел на сетку, окружавшую ресторан. Сквозь сетку. Не было ничего подозрительного, только какой-то юноша стоял, прислонившись к стволу магнолии. В тени магнолии. Стоял и смотрел на публику, может быть на столик и сидящую там Людмилу.
— Вы прекрасно танцуете, — сказала мне пожилая буфетчица.
— Старые танцы, — сказал я, — старая школа.
Юноша стоял в тени густой магнолии. Стоял и смотрел сюда.
Ты шла впереди, и твое легкое платье, падая с плеч, струилось по твоей спине и по ногам. Цветной шелк, он струился и журчал, как ручей, а может быть, это журчал ручей, который протекал там, внизу, но мне казалось, что это твое платье журчит и струится, струится... В вырезе твоего платья твои загорелые лопатки были видны мне, и светлые волосы виделись не целиком, а лишь местами, там, где на них дрожали солнечные блики. Ты обернулась — и твоя улыбка, в тот момент, когда она сходит с лица и становится непонятной, — твоя улыбка на мгновение застыла и осталась так навсегда.