Она остановилась сама. Ярко-красный «жигуль» затормозил, чтобы не наехать на меня, и разъяренный бармен с монтировкой в руке выскочил на дорогу. Я вспомнил свою первую прогулку по Гальту, этот «жигуль» с распахнутой дверцей и мой плевок в усатую харю за лобовым стеклом. Обиженного бармена, не решившегося «схлестнуться» со мной. Сейчас, наконец-то, он сведет со мной счеты. Но я расстегнул пиджак, чтобы показать ему револьвер, и он смягчился.
— До Шастова, — сказал я ему, — до вокзала.
Парень не посмел возражать. Мы поехали по вполне приличной дороге — здесь они все неплохие, — и он неплохо вел, хотя и был на взводе. Отсюда, с этой верхней дороги, открывался прекрасный вид на город, проступающий в зелени своими яркими крышами, островерхими башенками и террасами из золотистого камня, — на город, на парк, на полукруглый и синий, почти неаполитанский залив. Я спросил у парня, можно ли закурить.
— Хм, он еще спрашивает! — обиженно сказал бармен. А может быть, он был не бармен.
Он тоже закурил.
— Как насчет музыки? Я включу? — спросил он.
— Твоя машина, — сказал я.
Я думал, это будет какая-нибудь попса, но у него в кассетнике оказалась хорошая пленка Элвиса Пресли. Мы мягко спускались вниз под музыку. «Heartbreak Hotel». Эта песенка вполне отвечала моему и, кажется, и его настроению.
Я включился и стал тихонечко подпевать. Парень бросил на меня косой взгляд, но там сквозь обиду уже просвечивало любопытство.
— Ты понимаешь, о чем он поет? — спросил я.
— Не очень, — сказал он, — что-то про любовь.
— Про любовь, — сказал я, — про любовь и про одиночество и... про другие тяжелые вещи.
Бедный маленький дурачок, он не знает, что при жизни его усатого кумира он не мог бы не только слушать вот такое «про любовь», но и приклеить к стеклу портрет обожаемого вождя — и в этом могли бы усмотреть «оскорбление величества», и тогда... «Почему он не знает?» — подумал я.
Мы проехали несколько поворотов по ровным улицам Шастова — в этом городе не было таких крутых подъемов и спусков, как в Гальте — и остановились у вокзала. Я засунул две десятки между портретом Сталина и стеклом, кивнул парню и побежал на перрон как раз к подошедшему из Гальта зеленому поезду.
Проводник неохотно откинул стальную площадку, чтобы я смог подняться по ступенькам в вагон. Видимо так близко от Гальта он никого не ожидал. Оказалось, что шустрый мужик уже успел пристроить на мое место, расплывающегося от жира восточного купца, заполнившего собой, своими картонными ящиками и одуряющим запахом фруктов почти все пространство купе. Двое старичков (он и она) робко жались на нижней полке и не смели пошевелиться. Проводник пытался подселить меня к шестерым однополым лилипутам из мюзик-холла, которых (вероятно, за ту же цену) он понуждал потесниться, но, увидев мое удостоверение, он понял, что я не расположен вести с ним переговоры. Мандариновому магнату вместе со своими пахучими ящиками пришлось переселиться куда-то в другое купе, и пока я, глядя на проносящиеся за окном пестрые склоны, курил в коридоре, мои вновь обретенные соседи, успели переодеться и разложить свои вещи. Седая, снова ставшая крупной и строгой старая женщина с уже неспособным ее защитить, хрупким и слабеньким спутником жизни, скорее, ребенком. Этот чистенький, промытый в каждой морщинке старичок в голубоватой маечке и с пластиковой, дырчатой шляпой на петушиной головке, встал и представился:
— Полковник Цветочкин Вячеслав Александрович. Летчик-истребитель. Дважды Герой Советского Союза.
Я с удовольствием пожал его мужественную руку.
За опущенной рамой окна далеко по краю равнины дрожал и плавился горизонт, чуть ближе темнели кое-где редкие островки лесозащитных полос среди пологих, прорытых желтыми оврагами склонов, сбегающих к пыльной проселочной дороге, вьющейся вдоль нашего пути. Жизнь за окном нашего поезда больше не была дискретной. Кольцо Мёбиуса разомкнулось — оно превратилось в ковровую дорожку с мокрыми следами веника, темно-красную с двойными, как рельсы, белыми полосками ближе к краям, выцветшую и истертую до белесоватой нитяной основы, уходящую далеко в обе стороны, — но я уже выбрал свою. Я пошел туда, где из приоткрытой двери купе негромко звучала исполняемая двумя старческим голосами песня, и остановился у окна, напротив. Мои соседи выпили по рюмочке «коньячку» на посошок и теперь тихонько напевали: