Они пели эту песню на два голоса, точнее, исполнив вторым голосом весь куплет, потом еще повторяли отдельно две последние строчки первым.
И снова высоко и печально старички повторили:
Да, конечно, теперь я его узнал, даже если это был и не он. Я подумал, что, может быть, это был тот самый летчик, который когда-то (тоже в поезде) угостил меня плиткой шоколада. А может быть, это был не он, но какая разница? Сейчас мне очень хотелось спеть эту песню вместе с ними, но я подумал, что это было бы кощунством.
Я взобрался на верхнюю полку и стал смотреть за окно, где остатки гор уже окончательно сменила бескрайняя вращающаяся степь. Я возвращался в Ленинград. Мой мертвец остался там, где я его похоронил.
Выход
Итак, с летчиками я разобрался. Это были храбрые и отважные люди, защищавшие в нашем небе нашу страну от фашистских захватчиков и защитившие ее и напоследок подарившие мне плитку шоколада. И это не они приходили к Прокофьевым топтаться там на снегу. С теми тоже все было ясно, но ясно было мне, а нужно было сделать так, чтобы это стало ясно всем и чтобы в дальнейшем никто даже случайно не принял меня за одного их них. А Кипила... Что Кипила? С ним тоже всё было ясно. Кипила был арестован. Я не присутствовал при самом аресте, но иначе быть не могло — ведь не даром же я послал две пули из отцовского нагана в штабель бревен, сложенных у решетки игрушечного замка. Мне, конечно, жаль было, что я не сумел предотвратить убийство глупого Зигфрида, — как бы там ни было, этот курортный Казанова не заслужил такой участи, — но разница, которую покажет баллистическая экспертиза будет слишком очевидна, чтобы обвинить в его смерти меня. Тот город, где я родился и вырос и где все это произошло... Я все-таки не стал жечь его дотла: там, на склоне горы в темноте все же светились огоньки сигарет — там кому-то еще был нужен Прокофьев со своей музыкой, и мальчики в летнем кафе все еще несли всякий вздор, и Гена Долгов продолжался заниматься философией в своей бочке. Я не говорю, что кто-нибудь вышел из этого города живым, но, может быть, и время еще не настало?
Тогда, похоронив всех своих знакомых в Гальте, я вернулся в Ленинград, чтобы отчитаться за сделанную работу. Солнце стояло в зените, и в окнах моего кабинета небо было перечеркнуто белой прорехой, такой же косой и неровной, как на дерматиновой спинке моего кресла, но ты не видела этой полоски, так же как и крашенного малярной кистью под дерево железного ящика в углу... Странно, несмотря на очередной удар по темени, полученный мной на моей малой родине, я был свеж и бодр и готов завершить открытое тобой уголовное дело. Мой ангел, собиравшийся шагать со мной в ногу по раскаленным крышам, больше не вызывал у меня вопросов. Я и так знал, что он на моей стороне и когда будет нужно, его руки не будут пусты.
Следователь тоже не сидел без дела, пока я был в Гальте. Со своей стороны он выяснил обстановку в Учкене и уже знал о существовании там незаконной маковой плантации, но пока, дожидаясь меня, не принимал никаких мер, так как боялся помешать мне в моем расследовании. Он также установил связь между Маджидом и директором гальтского химфармзавода и теперь довольно точно знал количество производимого и не учитываемого на месте наркотика. Ему, правда, был неизвестен заказчик, он же получатель продукта, но это было уже не его, а мое дело, и я его выполнил. Здесь же он провел большую бюрократическую работу по сбору и приведению в порядок документов по линии Ленинград — Стокгольм. Что мог, он попытался сделать и для несчастного Шарлая, но это была очень трудная задача, и на этот счет я не увидел в нем особенного оптимизма.
Мы разговаривали с ним в кабинете, по очереди наблюдая пересекавшую окна белую прореху на почти таком же белом небе, потому что то он, то я пересаживались за стол, чтобы раскрыть и посмотреть нужную кому-нибудь из нас папку.