Что касается вопроса о Людмиле, и почему я соврал? Почему я не рассказал следователю все сразу? Уже мог, и доказательства нисколько не зависели от того, расскажу я ему сейчас или до поры до времени умолчу. Ведь я теперь все знал. Знал, где она находится, знал и всю подоплеку этого дела, и все роли были распределены. Но я понимал, что если расскажу ему все, то поставлю его в неудобное положение, то есть заставлю его принимать решение, которое должен принять я сам. Принимая же это решение, я могу позволить себе то, к чему не могу вольно или невольно (особенно невольно) принуждать другого. Ведь я скрываю некоторые подробности, которые следователь при всей своей добросовестности (скорей, благодаря ей) не должен и, наверное, не захочет скрывать. Например, все, что связано с Кипилой, Учкеном и Гальтским химфармзаводом и так не может быть скрыто, поскольку это является сутью дела, но я каким-то образом должен изъять из этого дела что-то другое, что с этим связано — нескольких невиновных по существу людей, которые с самого начала были жертвами, а вовсе не преступниками. Я уж не беру Вишнякова, хотя этот обаятельный авантюрист и пытался похитить докторские разработки, но при чем здесь Тетерин, которому подсунули коробку морфина, а тем более Торопов — его-то вообще обманули, выставили сексуальным маньяком, а в конце концов еще и похитили? Кто-то из них теперь мог быть обвинен в преступлении — другие объявлены сумасшедшими. А следователь при этом честно выполнял бы свою работу. Нет уж, это я сделаю сам. Что касается порнографического журнала, точнее снятых с него фотографических репродукций, и это не важно, каких именно — тех которые сделал в фотоцехе для Торопова Роберт, или других, отпечатанных для глухонемых, чтобы те продавали их гальтским подросткам, и которые по-прежнему могли ввести их в заблуждение относительно цвета берета на голове блондинки — был ли он серым или все-таки голубым, — в любом случае на первом или на последнем снимке (это с какой стороны считать) лицо женщины было повреждено. На следующем снимке или на предыдущем (это опять-таки зависит от того, в какую сторону перетасовывать карточки) тоже было пятно, но здесь оно приходилось на плечо женщины, и на третьем — то, что могло быть каплей фиксажа, упавшей на недопроявленный снимок или полиграфическим браком, — но тогда откуда эти остальные убывающие, ослабевающие пятна? А кроме того эта сетка... откуда она? Многократно увеличенный полиграфический растр или проволочная сетка окружавшая площадку ресторана «Магнолия», но не там же были сделаны эти снимки. Там ее можно было снять сидящей за столом, в тот момент, когда ее партнер передает ей какой-то конверт, или танцующей с ним. Да, танцующей фокстрот с тем самым светлым шатеном, который, по показаниям буфетчицы, прекрасно танцует. Все это можно было снять из-под огромной магнолии по ту сторону сетки, и это оправдало бы появление этой сетки на снимках, но не остальное же. Да нет, все это ерунда, разговоры впустую, потому что мне теперь было известно, откуда эти пятна и сетка, если она была, и все остальное тоже. Про себя я знал одно: то, что я больше никогда не попаду в тот окруженный воздушной стеною замок Тинтагель. Некоторые называют его Тинтажель. Там сад, рыцарь живет там, не старясь, в объятьях любимой — это из легенды, но может быть, и не из легенды. Может быть, и нет никакого Тинтажеля, а только полукруглая апсида, заросли чернобыльника, бутылка из-под недавно выпитого рома, да банный Карацупа со своим верным Ингусом — вот и все. Но Людмила — имя, как мраморный бюст, — я знаю, что в этом саду на специальной площадке тебе поставлен памятник на вечные времена.
Я не заметил, следовал ли за мной светло-серый или он был впереди или его вообще не было, а он дожидался меня на месте — мне это было все равно. Я теперь все о нем знал, просто мне не хотелось называть его иначе. Пусть будет светло-серый: человек без имени и лица, без прошлого, а главное, без будущего. Пусть так. Я вышел на кольце, и трамвай, обогнув ветхую церковь, на которой по-прежнему не было ни ангела, ни креста, остановился с той стороны — вероятно, у них там была диспетчерская или как оно там называется, — а я прошел узким, мощеным, раскаленным добела переулком и на проспекте, не сворачивая к переходу, дождался просвета в потоке машин и, перебежав на ту сторону, шагнул на гладкий тротуар. Там, немного правее противоположного угла, трехэтажный дом с фактурной рустовкой, с карнизом по второму этажу, с наличниками вокруг окон — обычный дом второй половины прошлого века: он когда-то был выкрашен охрой, но краска от времени поистерлась, пропиталась уличной пылью, и весь дом золотился. С левого края до недавних пор, видимо, помещалась овощная лавка, но вход в нее был заколочен, а окна замазаны мелом, там, на одном из них была пальцем прочерчена не сразу понятная надпись ТНОМЕР; справа была парикмахерская, в том помещении тоже был РЕМОНТ однако тени от сорванных букв ясно читались над обоими окнами. Посередине была парадная дверь, резная, неоднократно крашенная и облупившаяся до нижнего слоя. Рядом с дверью на золотистой стене темный след от какой-то таблички. Вдоль замазанных мелом витрин темноволосая женщина в ярко-красных брюках шагнула навстречу мужчине с рюкзаком за плечами, и девочка в клетчатом комбинезоне бросилась от него и, подпрыгнув, обхватила женщину тоненькими руками за шею и повисла на ней. Я прошел между ними, и успел заметить, как мужчина, сделав два шага к женщине, наклонился, чтобы что-то поднять, но это было уже за моей спиной. Дверь захлопнулась.