Широкая истертая лестница двумя маршами поднималась к обширной, огражденной чугунными перилами площадке и от нее разветвлялась еще на две. Две двери на этой площадке и две на третьем этаже. Какая тишина в этом доме. Я поднялся на широкую площадку второго этажа, подошел к окну.
Длинное трехэтажное каре замыкало асфальтовый двор. На ярком асфальте резкая тень от противоположной стены лежит неподвижно, и ни одна дверь не выходит во двор — только окна, но в них не видно движения. За ржавой крышей зеленый вал бестрепетных крон, как будто он набежал и застыл. Во дворе какой-то голый порядок, не то казарма, не то тюрьма, а там, за тюрьмой — сад. «Там сад, — думал я, глядя в окно на ярко освещенный двор и на зеленый кряж деревьев над крышей. Что там за сад?» Да нет, я, конечно, знал, что там за сад, только теперь мне было нечего делать в этом саду. Потому что... Потому что... Просто нечего делать и все.
Я поправил за поясом свой старый с облезшим вороненьем наган. Наверное, удобней было бы спереди, но в расстегнутом пиджаке... В общем-то, он был мне не нужен — мой противник не из тех людей, которые затевают стрельбу, — но этот его уголовник, он сам мог проявить инициативу, так что лучше было на всякий случай иметь.
Я достал ключ и открыл дверь.
Охранник за деревянной перегородкой под остекленной стенкой с ключами равнодушно кивнул мне оттуда.
— Как загоралось? — спросил меня этот «мордоворот».
Я неопределенно пожал плечами.
— Да-а, мне бы такую командировочку, — мечтательно сказал «горилла».
— Так ведь работать пришлось, — сказал я.
«Горилла» хмыкнул:
— Можно и поработать в таком-то местечке, — но это он сказал уже мне вслед.
Узкий, около полутора метров в ширину коридор загибался плавной дугой, так что конца его не было видно. По внешней окружности по стене три высоких окна обозначились тремя широкими косыми лучами, не достигавшими противоположной стены. В коридоре было светло, чисто и тихо, и мне показалось, что мои шаги гулко разносятся по всему этому дому. Я миновал три закрытых двустворчатых двери и дошел до широкой площадки, отсекавшей сегмент от плавной дуги коридора. Узкая, узорчатая, чугунная лестница вела двумя пролетами — вниз и вверх. Пройдя немного по коридору, я увидел еще одну дверь на его внутренней стене. Я толкнул ее, и створки легко растворились. Я вошел. Это был средних размеров зал, освещавшийся сверху через восьмигранную стеклянную пирамиду почти во всю площадь потолка, — круглый, если не считать одной, сравнительно небольшой плоской стены, видимо, отрезавшей от него ту часть, где была чугунная лестница. По этой стене стояла массивная, дубовая кафедра, а над ней вместо положенного портрета пейзаж. Обращенные к кафедре полукруглыми рядами, стояли стулья, а по стенам много и часто одна над другой были развешены картины. Я теперь знал, что это за картины и некоторых авторов мог бы назвать. Я долго ходил по этому залу, рассматривал картины. Мне было обидно, что я не знал этого раньше, но кого в этом винить? Я пытался что-нибудь запомнить, но понимал, что это так просто с первого разу не удастся. Вот такой конференц-зал. Я походил по нему и вышел туда же, откуда пришел.
Я посмотрел налево и направо: по дуге загибающаяся стена и три световых контрфорса, в которых можно различить броуновское движение золотистой пыли. Все остальное замерло и застыло, и не хватало только звука отдаленных шагов для полной тишины. Я пошел назад, и это фантастическое впечатление усилилось от параллельного моему беззвучного движения человеческой фигуры в панораме по ту сторону окон. Тот человек шел по широкой, ровной, лужайке, наступая каждым своим шагом на короткую, темно-зеленую тень, бегущую впереди.