— Поучительная история, — сказал доктор, — но, увы, как я вам уже говорил, не объять необъятного, и, к сожалению, музыка для меня...
— Еще как поучительная. Уж вы, доктор, несомненно сделали бы из нее свои выводы.
Доктор приподнял голову, с интересом посмотрел на меня.
— Помните, доктор, я рассказывал вам историю о русских меценатах? Ну, о том, что они сажали художников на цепь. Да помните, у нас еще был разговор? — я засмеялся. — Конечно, зачем вам музыка, доктор? Музыка вещь не материальная — именно необъятная. Другое дело картины. Еще ваш батюшка, частно практикующий стоматолог, видимо, не зная истинную цену (да истинной цены тогда никто и не знал), получил от великого Малевича в уплату за поставленную пломбу или безболезненно вытащенный зуб (не знаю, за что) небольшой такой портретик и по доброте душевной думал, что просто помог бедствующему художнику, но вы уже прекрасно разбирались в искусстве и понимали, чего стоят попадающие в ваши руки работы. Что вам Гайдн, Моцарт, Прокофьев — ведь это не собственность. Старичок Блехман, учивший меня танцевать фокстрот, гордился тем, что он учил танцевать фокстрот самого Прокофьева, музыки которого он даже не понимал, но он гордился своей, пусть крохотной, мизерной принадлежностью к великой культуре, да какой там принадлежностью, просто прикосновением к ней. «Самого Прокофььева!»
Что, доктор, эти люди — немецкий курфюрст, старичок Блехман, ваш отец — они в чем-то близки: им не надо было владеть культурными ценностями — достаточно было просто восхищаться ими. И они, в отличие от вас, никогда бы не посадили художника на цепь. А, доктор?
— Я вижу, вы не только беретесь судить меня, но и оцениваете мои методы работы, — усмехнулся Ларин.
— Нет, доктор, — сказал я, — ни слова о ваших методах. Вы сами назвали Тетерина гением, а картины Торопова висят на стенах вашей квартиры. Если бы это были экспонаты, ну, скажем, творчество душевнобольных...
— Я имею право изучать их творчество где угодно, — ответил Ларин.
— Конечно, — сказал я. — История с голубым беретом очень показательна. Правда, как будете забирать оттуда картину, это все-таки чужая собственность? Без моего крючкотворства не обойтись, доктор, а?
— Простите, не понял вас.
— Ну, картина. Последняя картина Торопова. Она все-таки не принадлежит вам: ведь он написал ее не в вашей психушке.
Доктор взял в руку свой «паркер».
— Все, доктор, лавочка закрывается, — сказал я, — нужно и меру знать.
Доктор смотрел на меня, как каменная статуя.
— Сначала я сам не поверил, — сказал я. — Киднэпинг. В нашей стране. Более того, глазам своим не верил, но вы сами меня убедили. Сделали всё, чтобы меня убедить. Вы очень старались.
Доктор смотрел на меня, как свое собственное надгробие.
— Весьма характерно, — сказал я доктору, — что люди подобные вам, не удовлетворяясь властью, почетом и привилегиями, все-таки ввязываются в криминальные истории. Ведь вы могли удовлетворять свои потребности, хотя и достаточно высокие потребности, и не вступая в конфликт с Законом. Во всяком случае, вы могли бы соблюдать хотя бы видимость законности. Но вы с патологической жадностью стали хватать всё, что плохо лежало: золото, драгоценности, живопись, антиквариат, и я даже не знаю, была ли среди этого живопись на первом месте. Может быть, хронологически? Однажды я задумался, существуют ли в самом деле для собирателя духовные ценности, долго думал и пришел к выводу, что нет. Картина не была для вас идеей — только вещью, и чем больше была ее эстетическая ценность, тем больше вы хотели, чтоб она была вашей. Вашей — больше ничьей. Вы предпочли бы, чтобы картина сгорела, чем досталась кому-нибудь другому. Ни музыка, ни женщины — вы любите нетленную красоту. Переведя на бытовой язык, скажу — надежные вещи. Собственность. Но приобретение прекрасного все же приобретение, и эта страсть в конце концов уравняла в ваших глазах и золото, и картины, и антиквариат. Ваша любовь к непреходящим ценностям сделала вас ординарным преступником.
Когда я пересказывал вам содержание этой статьи о крепостных художниках, я еще тогда обратил внимание на то, что вы как-то странно реагировали на мой рассказ, и я подумал тогда, не обидел ли я вас чем-нибудь. Нет, вы не обиделись — вы испугались. Вы подумали: вдруг мне что-то известно о вашем участии в киднэпинге. Тогда мне об этом еще ничего не было известно: мне и в голову не могло прийти, что в наше время, в нашем обществе художника могут вот так взять да и посадить на цепь. То есть, что все так просто и грубо. Тогда я думал, что причина похищения людей в чем-то другом. Скажите, доктор, зачем вы это сделали?