Третьего — вы мне подставили сами. Вы понимали, что если вы откажете мне в свидании с Тетериным, вы вызовете у меня ненужные подозрения. Не то чтоб они были вам так уж опасны, но зачем, если без них можно обойтись. И вы подсунули мне несчастного работягу, который, видимо когда-то свихнулся на деле «врачей-отравителей» из-за того, что оказался однофамильцем печально известной Лидии Тимашук. Может быть, такая замена и прошла бы, но этого психа выдали его рабочие руки.
— Забавны эти общие мнения, — засмеялся ученый. — Большинство дилетантов считает, что художник это человек в бархатной блузе, с эспаньолкой и пальцами скрипача.
— Нет, не скрипача, — сказал я, — иногда на первый взгляд можно перепутать художника со слесарем — у художника редко бывают ухоженные руки, — но не руки токаря с въевшейся металлической пылью. Я это не сразу понял, — сказал я доктору, — но что-то беспокоило меня, что-то было не так. Поэтому (может быть, поэтому) я задал ему вопрос о Полковом. Вы помните, как он его назвал? — спросил я доктора.
Доктор молчал. Видимо, он не помнил.
— Один раз он назвал его полковником, а другой раз вообще «ком. полка».
Я все еще не понимал, что не так, — продолжал я. — Я понял это позже, когда стал вспоминать остальные связи Полкового с художниками. Ваш фальшивый Тетерин просто не знал этого человека — для него он был всего-навсего одним из персонажей, может быть, героем, восставшим против страшного сионистского заговора и ставшего его жертвой, но так, абстрактно, существующей где-то фигурой, не реальным лицом.
Когда позже в Гальте я понял подоплеку этого преступления, уже на другом уровне возник вопрос: зачем вам понадобилось убивать Свидетелей? Ведь обо всех трех художниках вы могли сказать, что они сумасшедшие, а двое из них к тому же наркоманы. Кто бы это опроверг?
Значит, Стешин, Полковой знали что-то, что компрометировало вас перед законом больше, чем эти похищения. Тогда я вспомни кое-что из прошлого Полкового и подумал: зачем я здесь? Зачем здесь Прокофьев?
В вашем руководстве замечательно было то, что вы не давали никаких инструкций: каждый должен был сам определить свою роль. Но вы не учли, просто не могли учесть одного важного фактора: того, что наши с Кипилой роли были распределены задолго до вас. Вы скажете, что не знали Кипилу. Вы не были знакомы — это точно, — но вы давно уже составили одну банду, для этого не обязательно было знать имена друг друга. Здесь сложился другой тип гангстерской организации, члены которой даже не подозревают о своем участии в преступлении. Не имея всей картины, просто невозможно было определить его состав. Не найти — определить. Всё списывалось на секретные изыскания, так же как, скажем, казнокрадство списывается на войну или катастрофу. Проблема была не криминалистической, а методологической: не было суждения высшего порядка, чтобы вывести правовой силлогизм. Без такого суждения само расследование могло быть квалифицировано как преступление, потому что как суждение низшего порядка оно соотносилось бы с другим суждением. Но когда, разыскивая неизвестно что, я вышел на Кипилу, я нашел это суждение высшего порядка. Оно было выведено мной еще в детстве. Оно гласило: все, что похоже на Кипилу, должно быть уничтожено, и всякие действия, могущие повлечь за собой пользу для последнего, являются преступлением. И тогда я наконец понял, кто я. Я стал свидетелем — об этой роли я мечтал всю жизнь.
Доктор молчал. Взял со стола пачку «Данхилла», закурил.
— Красиво, — сказал доктор, — впечатляюще, — он выпустил мягкое облачко дыма. — Ну, и как вы собираетесь все это доказать? Не киднэпинг, как вы это называете, — сказал он. — Насчет этого я спокоен.
— Конечно, вы скажете, что художники сумасшедшие.