Я улыбнулся. Я подумал, что моя улыбка, пожалуй чуть-чуть жестковата. Я чувствовал себя уверенно. Наган округлой плотью барабана упирался мне в позвоночник. Он пришел в движение и стал упираться стволом.
— Стоять спокойно! — услышал я негромкий приветливый голос.
За спиной доктора открылась дверь — я всегда удивлялся, зачем она там. Сейчас я перестал удивляться, потому что оттуда появился ухмыляющийся «горилла». Он подошел и, соединив мои руки, защелкнул на них стальные браслеты. Прокофьев с револьвером в руке появился из-за моей спины, и я понял, что чуть-чуть жестковатой улыбкой улыбался не я.
Мне не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Просто потому, что я не был удивлен. Мне следовало бы быть осторожней, только и всего. Я еще не начал проклинать себя за неосмотрительность: я рассчитывал, что на это у меня всегда найдется время. Я только усмехнулся, вспомнив, что обычно чувствовал себя очень уверенно перед тем, как попасть впросак, будь то банановая кожура или что другое. Пока я наблюдал за моими оппонентами, понимая, что диалог теперь будет зависеть от них, и ждал вопросов.
Прокофьев подошел к столу и присел на его край так, чтобы не заслонять все еще сидевшего доктора. Он положил револьвер на стол и жестковатая улыбка исчезла с его лица, а взгляд стал задумчивым и грустным.
— Ну что ж, — сказал он, — Сократ мне друг, но истина дороже.
«Истина, искание истины чего-нибудь да стоит, — забормотал я, — но когда человек... и так далее и тому подобное...»
— Вот именно, — сказал Прокофьев, — слишком по-человечески. Ты искал истины, чтобы делать добро.
— Все хотят делать добро, — сказал доктор. — Я тоже люблю делать добро, но не вопреки истине. Я возвращаю людям сознание, возвращаю истину. Я считаю, что делаю добро, — доктор взял новый «данхилл» и закурил. — И я беру не слишком высокую плату за это добро. Когда-то я спросил Тетерина, что, по его мнению, будет с его картинами после его смерти. И знаете, что он ответил мне? Он высказал уверенность в том, что девяносто процентов из них попадет на помойку. Вот так, — доктор усмехнулся. — Что было бы с ним на Западе? Сейчас он продавал бы свою живопись за бесценок, и на нем наживались бы какие-нибудь беспринципные галерейщики. Да и не слишком бы наживались, потому что на все нужна мода. И очень скоро он бы умер от наркотиков, а спустя какое-то время после его смерти, те из его картин, которые к тому времени еще уцелели, стали бы собирать по всему свету, и на него росли бы цены, и опять на нем наживались бы галерейщики, только все круче и круче, как это случилось с Ван Гогом, с Модильяни и с другими, а те девяносто процентов все равно попали бы на помойку. А здесь его работы собраны практически в одном месте. Они в отличном состоянии и ждут своего времени.
— Как Филонов? — сказал я. — Он тоже ждет своего времени. Все еще ждет.
— Вы знаете Филонова? — сказал доктор с таким удивлением, как будто в его присутствии заговорила обезьяна.
— Понаслышке, — сказал я. — Ведь его работы тоже собраны в одном месте. Они тоже, наверное, в отличном состоянии и ждут своего времени. Когда кто-то назначит.
— Не я, — сказал доктор. — Надеюсь, в этом вы меня не станете обвинять. Однако рано или поздно моя скромная коллекция пополнит Русский Музей — ведь я не вечен.
— А как же с Тороповым? — сказал я. — С Тороповым, с порножурналом... Это тоже истина? Или это только добро?
— Что вы можете знать о Торопове? — сказал доктор. — И что вы можете знать о моих методах лечения. Ваш Торопов сексуальный маньяк, и мистификация с журналом составляла часть разработанного мною курса лечения. Разработанного специально для него.
— А он просил вас об этом?
— Нет, — сказал доктор, — но рано или поздно это закончилось бы трагедией для него. Он стал бы насильником и неизвестно кем еще. Может быть, убийцей, и...
— Этой обезьяне, должно быть, приятно слышать слово «убийца», — я кивнул на «гориллу».
— По-моему, он не заслуживает такого деликатного обращения, — осуждающе сказал «горилла».
— По-моему, у вас нет своего «по-моему», — сказал доктор и «горилла» заткнулся.
— А вы мне можете показать историю болезни Торопова? — сказал я.
— Вы в ней ничего не поймете, — сказал доктор.
— Что ж, я вынужден верить вам на слово, — сказал я. — С художниками сложный вопрос — я вижу, что его не решить юридическими средствами, но как же с наркотиками?