Отсюда была видна часть окна с безразличным небом — просто ничего, казалось, что там нет никаких звуков. Я почувствовал легкое беспокойство.
Валера снова оживился и теперь вещал своей соседке что-то о девальвации ценностей, как я понял — духовных. Я бы с ним согласился, если б не знал, для чего подобные молодые люди ведут подобные разговоры, однако я стал прислушиваться.
— Тоталитарное общество могло бы задержать этот процесс, — доносилось оттуда, — но наше общество еще и антиклерикально, а это абсурд. Тоталитарное общество не может быть антиклерикальным, оно должно базироваться на непреходящих ценностях.
Девушка молчала. Джанис тоже на несколько секунд умолкла, в закутке было душно и накурено.
— Религия изъята из обращения, — сказал Валера.
Я вспомнил ангела за моим окном, его пустые, воздетые руки.
— Что остается? — спросил Валера.
Девушка смотрела вопросительно.
— Секс, — убежденно сказал Валера.
— Любовь? — с робкой надеждой спросила учительница русской литературы.
Татьяна Ларина, Наташа Ростова, княжна Мери...
— Нет, — сказал Валера, — то есть да. Вообще, это как назвать. Любовь, но любовь не к кому-нибудь конкретному, а любовь в чистом виде. Та, которую проповедуют хиппи. Свободная любовь, которой ты можешь поделиться с каждым. То есть подлинная христианская любовь.
Его слушательница была в затруднении. Ей предстояло преподавать в провинции Тургенева и бородатого Толстого, теперь, может быть, и романтика Грина — секс не входил в школьную программу. В частной жизни...
— Но ведь это не может быть ценностью для отдельного человека, — робко возразила учительница, — для этого нужна пара.
— Почему пара? — недоуменно сказал Валера. — Почему не дюжина? Почему, скажите, я должен любить одну женщину, а не весь мир? Почему женщина должна любить только меня?
— Но ведь любовь к человечеству это не сексуальная любовь.
— Это самая большая ложь, какую я слышал, — возмутился Валера, — это просто лицемерие. «В отвлеченной любви к человечеству, — говорит Достоевский, — всегда любишь лишь самого себя». Любовь, не наполненная сексом, в лучшем случае самообман. А на самом деле это тотальная кастрация, предпринятая идеологами для умиротворения масс.
— Он что, в самом деле псих? — негромко спросил я Марину, кивнув на психолога.
— Псих, — сказала она. — А кто не псих? Вы? Или я? Все психи. Это я вам как врач говорю.
— Неужели и врачи психи? — спросил я.
— Еще большие психи, чем психи, — сказала Марина.
Я вспомнил Эдгара По. Почувствовал себя обитателем детского сада. Или сумасшедшего дома. Может быть, психиатром. Я сказал об этом Марине. Сказал, что схожу за выпивкой, пока еще есть время. Она посмотрела на бутылки, посмотрела на меня, улыбнулась.
— Коньяк? — спросила она. — Валера был прав, вы пошлый парвеню.
— Разве он это хотел сказать? — спросил я. — Ну, хорошо, возьму рому.
Двор этого, построенного в начале века богатого пятиэтажного доходного дома с глубокими парадными, отступившими за черные полированные колонны, с разделенной этими колоннами каменной балюстрадой балконов, с цоколем, сложенным из грубых гранитных блоков и с двумя рядами высоких тополей вдоль тротуаров, выходил роскошными пропилеями на две параллельные улицы, — я прошел через весь этот двор (сила инерции) к тем, через которые мы пришли.
На улице было какое-то затишье. Я посмотрел направо, налево — ни одного прохожего по этой стороне, только от перекрестка приближался микроавтобус скорой помощи. С налетевшим треском из двора, узким проходом пропилеев, едва не сбив меня, промчался сумасшедший мотоциклист и сам чуть не влепился в этот уже подъехавший микроавтобус. Обогнув, еще раз проскочил перед ним, когда он заворачивал в соседнюю улицу.
Вдоль тротуара проехала синяя «двойка» и остановилась немного впереди. Из нее выбрался толстяк с портфелем и направился в мою сторону, но я не стал дожидаться его, а вернулся во двор, где, как я, проходя, заметил, на одной из лавочек сидели какие-то престарелые жительницы этого дома. Я спросил у старушек, где здесь поблизости есть гастроном.
— Если вам нужно вино, — сказала одна из старушек, — то лучше пройти в те ворота, а там, перейдя улицу, до конца квартала налево. Там универсам. Только поторопитесь, а то не успеете.
Я пошел назад и, проходя мимо подъезда, из которого вышел, увидел мелькнувший в глубине проема воздушный подол длинного платья. Не стал гадать, Людмила это или какая-нибудь другая женщина, хотя перед уходом не нашел ее в квартире: ни в комнате, ни во второй комнате, ни на балконе, ни в других местах. Кажется, исчезать было ее правилом. Сейчас мне некогда было выяснять, она ли это.