Я расхохотался до слез.
Это тогда я расхохотался до слез.
Но если б я с самого начала взялся за эту модель (ленту Мёбиуса я имею в виду) или попал бы на этот дурацкий сеанс гипноза в курортном городе, тогда может быть, что-нибудь и пришло бы мне в голову, и я посмотрел бы на это дело с другой стороны, но тогда я просто принял это, как смешную историю, так, курьезный случай, так же, как история с похищением льва с Дворцовой набережной — мало ли что происходит в подобном роде?
Мы сидели на склоне поросшей редкими соснами горы и смотрели вниз, где черно-белые люди играли на скрипках. В черном и белом, в черном и белом.
А эту блондинку я встретил совершенно случайно. Я вообще не знал, что она там, когда собирался туда. А вообще я мог встретить ее в любом другом месте. Скажем, у книжного развала или во время ночной прогулки на теплоходе — чем это место хуже других. Это может быть кладбищем, которое можно вообразить чем угодно еще, ну, хоть волшебным замком Тинтагель. Некоторые говорят Тинтажель. Я просто пошел по одному из адресов, которые дал мне Иверцев, но не нашел там художника, которого должен бы там найти, однако она рассказала мне интересные вещи, и я понял, что она сама увязла в этом деле, хоть и не знает, в чем оно состоит.
Блондинка... Меня достанут из обломков... Нет, это был другой случай, другой поезд. Морской офицер, позволивший мне поиграть его предварительно разряженным пистолетом. Нам с мамой все-таки пришлось воспользоваться его гостеприимством, и там, в Ростове в тесном среди непривычно высоких домов (или зданий?) дворе, в глубине, в сумерках этого двора была открытая деревянная веранда. На веранде, в инвалидном кресле на велосипедных колесах сидела девочка. Красивая и спокойная с тяжелыми веками и чуть полноватым подбородком. Каштановые волосы или волосы цвета красного дерева, как это называется? Я с грустью, со щемящей нежностью смотрел на нее и слушал, что она говорит. Или это был не я, а Прокофьев? Меня всегда привлекал этот тип, тип женщины с портрета художника Цорна: уютный, домашний, надежный. Привлекал, но я же не сказал, волновал? А блондинка... Блондинка с тонкими, почти болезненными чертами и чувственным ртом. Но это было потом. На фотокарточках и в ресторане «Магнолия» и в бреду на берегу ручья. А это разве не бред? Чей бред? Мой или Прокофьева? Того Прокофьева, который сидит здесь на железной койке в полосатой пижаме, как арестант, и скоро (Bah, c’etes vous, mon capitain?) он растворится на бескрайних просторах моей великой, могучей Родины.
— Не я... Я не давал согласия на похищение.
— Нет, но вы начали искать.
— Верно.
— Следовательно вы исходили из посылки, что необходимый вам человек исчез? Вы с этого начали? Да?
Действительно, чему здесь, собственно было, удивляться? Разве не я своим согласием подготовил преступление, более того, разве не я создал жертву, согласившись на нее? Ты принес эту жертву прежде, чем тебя о ней попросили, и ты знал, что не будет ангела, чтобы остановить уже занесенную руку, но ты был готов и на это. Но не ты ли говорил, что только добровольная жертва есть жертва — все остальное убийство. Однако ты пошел и на убийство. «Как если бы». Вот все остальное и развивалось, как если бы.
Но Авраам... Желая Исаака, ожидая его, не согласился ли он заранее принести его в жертву, и только милосердие Господне, явленное как дар, а не то, на которое он мог бы уже заранее рассчитывать, вернуло ему возлюбленного сына. И если бы я лицемерно согласился отдать тебя, сразу отдать тебя на растерзание журналам, отдать на растерзание взглядам, втайне надеясь, что моя жертва не будет принята, не так, как не принята была жертва Каина (та не была призрена), а из твоего милосердия, из милосердия ко мне, Людмила: ведь милосердие может быть обращено и на других — я не единственный. Вот этого мне и хотелось, Людмила, быть не единственным: это, как поглядеть на себя в зеркало для того, чтобы убедиться в том, что ты существуешь, и в то же время быть единственным, почувствовать всю силу твоего милосердия на себе. Но как почувствовать утрату того, что не потеряно безвозвратно? «Как сделать бывшее не бывшим?» — спрашивает Заратустра. Утратить то, чем никогда не обладал. Что ж, я согласен, утратить, Людмила, и для этого согласен даже на существование.
Вот теперь, Людмила, теперь я смогу пойти в храм и причаститься Святых тайн. Другое дело, что они, может быть, не пустят меня туда. Ну что ж, тогда мне придется подождать — я, в общем-то, терпелив. В нашей стране есть две категории граждан, лишенных права голоса, лишенных права выбора, лишенных права... Это умалишенные и заключенные — я еще не знаю, к какой из этих категорий меня отнесут. Может быть, и к той, и к другой. Не стоит беспокоиться: как-нибудь растворят, аннигилируют — ведь было же так, что меня не было, а потом вот стал, почему же не может быть, чтобы я перестал снова? Конечно, каждому отрицательному утверждению предшествует утверждение положительное. Для того, чтобы отрицать нечто, нужно сначала его предположить. Вот и я предположил Прокофьева, Людмилу, Женщину в Голубом Берете, но и они по мере своего появления создавали меня — разве не так? Ведь их не было: не было ни Прокофьева, ни Людмилы, и когда мы с ней подошли к его памятнику, не случайно дата на нем поразила меня. Ее не было там, просто не могло еще быть там в это время. Впрочем, что такое и время? Во времени я неоднократно высказывал свое сомнение. Но вот, например, Марк... Или допустим, Тристан — должно же сочинение иметь протагониста. Но Людмила, существо эфемерное, существующее лишь в воображении героя — должен же он кого-то разыскивать, — вот для этого и изобретается героиня. Пушкин ее изобретает или Жофруа де Рюдель — абсолютно не важно. Если сочинения Пушкина или Тома вещи совершенно вымышленные, то Жофруа мог уже всерьез отправиться на поиски портрета.. Наше поведение в данный момент теснейшим образом связано с тем, как мы оцениваем ситуацию, причем «...эта оценка может быть выражена либо в терминах объективной реальности, либо в терминах субъективной оценки — «как если бы» это было так... Если человек оценивает ситуацию как реальность, она становится реальной по своим последствиям».