Я не старался идти особенно тихо — крадущиеся шаги привлекают внимание, — но и не грохотал, потому что знал, что в этом заведении некому особенно грохотать в коридорах. Место было знакомое, и я знал, где что находится, но прежде я бывал здесь только днем, и сейчас в этом слабо освещенном дугообразном коридоре почувствовал то особенное состояние легкости и одиночества, которое обычно наступает у человека после того, как у него спадет температура.
Узкая полоска света сочилась из-под двери палаты двадцать шесть. Я подошел и стал у двери. Некоторое время так постоял, пока оттуда не донеслось покряхтывание, скрип кроватных пружин: несчастный Тимашук бодрствовал в ожидании убийц. Я легонько коснулся плечом двери: совсем чуть-чуть, только так, чтобы тому, кто находился внутри, это можно было услышать. Настала полная тишина, потом до меня донеслись слабо различимые звуки: шуршание, напряженное дыхание по ту сторону.
— Кто ты? — через минуту шепотом спросил он из-за двери.
— Твой сосед Тараманов, — так же шепотом ответил я.
— Чего ты хочешь, Тараманов? — раздалось оттуда.
— Не догадываешься? — это было жестоко, но выбор был не велик.
— Что угодно, — умоляюще зашептал он, — только не это.
— Значит, понял?
— Что угодно, только не «циклон Б».
— Поздно, — прошептал я.
— Откажусь от всех показаний, только не это.
— Раньше надо было думать, — безжалостно сказал я, — сейчас начинаю пускать. Слышишь?
Уходя по дуге коридора, я слышал, как его растерянное бормотание постепенно переходит в крик. Я был сам себе противен. До тошноты.
Я открыл одну из дверей, пересек пустой, сохранявший только дырки от крюков на стенах конференц-зал и вышел на другую его сторону к чугунной узорчатой площадке. Поднявшись на несколько ступенек, стал ждать, пока подо мной, грохоча тяжелыми шнурованными сапожищами, не промчится охранник. Дождавшись, я спустился назад и побежал к выходу, пытаясь в тусклом свете коридора разобрать написанные на листке фамилии и номера.
У меня был какой-то запас времени, но некоторые палаты оказались наверху. Как я и предполагал, палаты Торопова и Тетерина оказались именно там, но я начал не с них: мне нужно было выставить заслон на случай возвращающегося «Гориллы». Мне повезло: первым, на кого я наткнулся, открыв палату № 13 во втором этаже, был мой красавец. Герцог Оранский с портрета Ван Дэйка в одной туфле валялся на диване с какой-то книжкой в руке, и я сразу увидел, что обстановка в его палате сильно отличалась от скудной обстановки Тимашука, да и от моей тоже. Помимо дивана, который заменял ему больничную койку, в комнате был массивный стол красного дерева, два удобных кресла (одно, вероятно, для доктора во время его визитов) и у одного из зарешеченных окон (повернутое к нему) стояло пианино — возможно, доктор надеялся, что инструмент у его изысканного пациента пробудит в нем однажды творческий дух, — мольберта, красок, кистей или чего-нибудь еще, относящегося к живописи в палате не было: в этом доктор тоже, наверное, не хотел быть слишком настойчив, — ну что ж, у каждого свой метод.
— Ха! — воскликнул художник, вставая и пытаясь найти босой ногой вторую туфлю. — Как я понимаю, продолжение беседы. На этот раз, — сказал он, разводя руками, — окна предусмотрительно забраны решетками. Или, напротив, это я переоценил тогда свои возможности, и ко мне прислали одного из местных костоломов, чтобы вбить в меня вдохновение? — он усмехнулся.
— Метод себя не оправдал, — сказал я. — Ваша сестра прислала забрать вас назад, но добираться будете сами. И поторопитесь, — сказал я, — даже если придется ехать в пижаме. Впрочем, — я подумал, — может быть, у вас здесь есть свое платье.
Вот вам еще два ключа, — сказал я, — потому что я пойду наверх — мне надо выпустить еще двоих ваших коллег. А вы откроете эти палаты и объясните художникам в чем дело. Сматываться нужно скорее, пока администрация не перевезла картины.
— А в чем дело? — спросил он. — Что я должен объяснить?
— Только то, чтоб скорей смывались, — сказал я. — Берите ключи. Остальное мое дело.
Я вышел и по той же чугунной лестнице поднялся на третий этаж. Здесь было темней, только редкие лампочки светились над дверями палат, как какие-то молочные бельма, но этого было достаточно, чтобы разглядеть номера.
В палате, куда я вошел, сильно пахло масляными красками, но было темно. Пошарив рукой рядом с дверью, я нажал выключатель, и яркий свет осветил помещение и человека в полосатой пижаме, спавшего на диване (да, видимо, художникам здесь были предоставлены эти привилегии — и диваны вместо больничных коек, и спать, когда хочется, и, может быть, что-нибудь еще, сообразуясь со вкусом, — у этого, например, были полосатые занавески на окнах). Художник сел и стал растирать опухшее со сна лицо.