— Кто вы? — охрипшим голосом спросил, присматриваясь ко мне художник. Верно, это был тот самый седовласый встретившийся мне тогда на лестнице человек, только он меня сейчас не узнал. — Кто вы? Я вас здесь не видел. Вообще, вы не похожи на здешних сотрудников.
— Я не здешний сотрудник, — сказал я, — но вообще, мы с вами однажды встречались. На лестнице вашего дома. Ну, вспомните, когда ваша жена...
Художник взъерошил седую, пышную шевелюру, стал внимательно прищуриваться, вглядываться в меня.
— А-а! — неожиданно заорал он так, что я вздрогнул. — Конечно, не здешний, — гнусаво завопил он, — не здешний — просто сотрудник. Сотру-у-удник. Из тех, что подглядывают, подслушивают, подбрасывают, словом, подлавливают, — он радостно, даже как-то дружелюбно расхохотался, — просто сотрудник. Можно сказать «Сотрудник с большой буквы Эс».
У него было странное произношение. При грамотной и даже, пожалуй, чрезмерно литературной речи, какой-то гнусавый, видимо, выработанный долгими годами лагерной жизни выговор. Я подумал, что, может быть, своего рода мимикрия, заставляющая и дальше сохранять эту неприятную манеру. Сейчас у меня не было времени разбираться в этом.
— Верно, — сказал я, — из тех самых. И на этот раз знаете, кого я поймал?
— Интере-есно, — опять своим гнусавым голосом протянул он. — Стоп, угадал! Леди Годиву, так?
— Почему Леди Годиву?
Я удивился: почему из всех исторических и неисторических персонажей он выбрал именно Леди Годиву?
— Ну, как почему! — крайне темпераментно, но все так же гнусаво возгласил художник. — Ну, как же не поглазеть в щелочку на то, на что любой кроме «сотрудника» вообще откажется смотреть?
До меня дошло.
— Нет, не Годиву, — сказал я. — На этот раз не Годиву. И все-таки, может быть, вам интересно?
Я огляделся: в комнате стояло четыре мольберта — три академических — и один треножник, четыре картины, каждая размером, примерно, с чертежный планшет, только та, что на треножнике, была поставлена вертикально.
— Это всё — вы? — я обвел рукой холсты. — Всё это вы пишете?
— Да, вот веду четыре картины, — опять гнусаво ответил Тетерин. — Я всегда так работаю. Параллельно. А вы что, полюбоваться пришли? Вы сейчас говорили, что кого-то поймали. Кого же?
— Да, поймал, — сказал я. — Вашего доктора.
— Ну-ну, — засмеялся Тетерин. — Это что же, его шуточки?
— Нет, — сказал я. — Это мои шуточки. Я тоже — параллельно.
Тетерин вскочил, посмотрел на меня своими дикими, однако отнюдь не безумными глазами, потом снова сел и успокоился.
— Ну, значит, пауки в банке, — сказал он. — Что? Что-нибудь не поделили?
— Думайте, что хотите, — сказал я. — Здесь рядом еще один ваш коллега, — я протянул ему бирку с ключом, — так что собирайтесь. Не знаю, как на счет одежды, но уж это вы постарайтесь. Прощайте.
Я вышел.
Марина права: художникам нужно спешно разбегаться, тогда даже те картины, которые останутся здесь, не будут уже иметь никакого значения, то есть они не будут экспонатами, во всяком случае те, что висят в докторской квартире. И, в конце концов, там было и то, что когда-то он еще честно собирал предмет за предметом: во всяком случае, Малевич и Иверцев не побывали в его психушке. Тогда, конечно, с доктором можно договориться, если это, конечно, не «доктор Смоль». Теперь, после скандала с Людмилой, власти, конечно, будут стоять на своем, — подумал я. — Даже если они не будут защищать этого людоеда, они будут стоять на своем. Теперь речь будет идти уже не о защите его личных интересов. Им нужно будет доказать, что в психушку попадали только настоящие психи, и картины здесь совершенно не при чем. А договориться? Что ж, это и в его, и в моих и в чиновничьих интересах. Это дело о наркотиках можно выделить в отдельное производство, и тогда доктор здесь не при чем. Он не знает Кипилу, не знает директора гальтского химфармзавода, не знает Маджида, а «горилла», «раскатавший» Полкового... За это доктор тоже не отвечает. Стешин, — подумал я, — ни в чем не повинный Стешин. Значит, Людмила решила простить ему Стешина ради меня. А что она может сделать? Только держать профессора на крючке ради меня — и всё. Так и будет. На счет того, что «Секрет» попадет в дурные руки можно было не беспокоиться — тот же крючок. В конце концов, моя свобода была гарантией того, что он не попадет военным или шпионам. Людмила твердо знала, что «Секретом» просто не должен воспользоваться никто. Или все, то есть тогда все должны знать о нем. Но это крайний случай, и мы о нем говорили. Крайний случай, крайний, как самоубийство.