Но это не было самоубийство. Ведь все было оговорено. «Крайние меры», — сказала Марина. Неужели этот маньяк пошел на них. Маленькое тело женщины, съежившись, лежало на сидячем диване. Я взял ее за руку, за ее маленькую мягкую руку. Она была теплой, но пульса уже не было. Ее синие глаза (сейчас было не видно, какие они) были не просто закрыты — они были зажмурены. На нежном, слишком нежном для такого захвата запястье был багровый синяк. Она лежала на боку и ее красивые полные ноги были подтянуты к самому животу.
«Значит, этот сумасшедший все-таки разгадал ее, — подумал я. — Разгадал и не простил ей предательства. Находясь в отчаянном положении, когда ему нужно было бы думать только о собственной шкуре... И все равно не простил. Ведь для него это был единственный выход. Или для него уже было все равно: или всё, или ничего».
Я нежно гладил ее маленькую руку там, где был синяк от грубого мужского захвата и едва заметная точка укола. Я выпрямился.
— Всё. Больше не о чем договариваться, — сказал я.
Там где-то все еще слышались крики «жертвы сионистского заговора», значит «горилла» все еще не справился с Тимашуком. Я прошел до пустой прихожей, туда, где на барьере с журналами стоял телефон.
Следователь взял трубку, как будто только и ждал моего звонка.
— Приезжай, — сказал я, — все убийцы здесь, но кроме них есть... Есть еще одно тело, — у меня язык не повернулся назвать тело Марины трупом.
Я повернулся и пошел. Нет, не договариваться. Мне больше не о чем и незачем было договариваться с этим людоедом. Следователь не знал подноготной этого дела, и ему незачем было знать ее. Его дело было раскрыть убийство. Еще одно убийство — он его раскрыл.
Полоса света, падая из приоткрытой докторской двери, пересекала коридор до противоположной стены наискосок. Оттуда доносился глубокий женский голос, судя по тембру и равномерности звучания — дикторский. Я понял, что доктор в своем уединении слушает радио. Не приглушая шагов, я подошел к двери и потянул приоткрытую створку за бронзовую ручку на себя. Доктор сидел за своим столом перед большим транзисторным радиоприемником и смотрел прямо перед собой. Его холодные, черные глаза были еще мертвее, чем обычно — они были мертвы.
Я стоял у двери и смотрел в эти его холодные, черные, мертвые глаза. Между нами на столе «рококо» продолжал равнодушно вещать радиоприемник, и если бы доктор слышал то, что о нем говорит радиодиктор, с его смертью можно было бы повременить, но Людмила была в безопасности, а Марина была мертва.
Мой с потертым вороненьем наган лежал перед ним на столе и своим стволом смотрел мне в живот. С места, где я стоял, мне было не разглядеть, сколько пуль было в его барабане, но в целом, вместе со стволом, я думаю, не хватало одной. Я помнил о тех двух, оставленных мной в бревнах «пансионата», но с тех пор он, наверняка, был перезаряжен, так что я рассчитывал еще на шесть.
Я подошел к столу, обошел его. Доктор сидел неподвижно — а с чего бы ему шевелиться? Я протянул руку и взял свой револьвер. Мой старый наган. Я знаю, что этого делать нельзя: система Вучетича известна всем, и никакой сыщик не дотронется до орудия убийства, чтобы не оставлять на нем отпечатки пальцев. И я бы не стал, но в дверях, как в зеркале мой светло-серый стоял напротив меня, и каждое его движение было моим. И если бы я улыбнулся, он улыбнулся бы тоже, но я не улыбнулся ему, если б я сделал движение влево, он повторил бы его вслед за мной, но я не сделал движения налево, я сделал резкое движение вправо, и дверной проем сразу же оказался пустым.
Выскочив из-за стола, я рванулся вперед, но уже не увидел его потому что его движение — я уверен — было зеркально моему, однако и в коридоре его уже не оказалось. Я слышал только шаги, его тяжелый бег впереди, и если бы мне удалось... если б только мне удалось срезать нужную хорду на этой дуге и на секунду... нет, на десятую долю секунды поймать на мушку натянувшуюся между лопатками ткань, тогда... Тогда я вбил бы, я всадил бы в его спину одну за другой три пули, да, одну за другой три пули между его движущихся лопаток и, наклонившись, увидел, как гаснет ненависть в его глазах, но...
Но я не заметил, как распахнулись на стене две слишком легкие створки дверей и я, прокатившись по этой дуге, провалился туда, а потом, уже падая, падая, послал три пули и обернулся на шорох. Ничего — это крошки, просто крошки штукатурки от предыдущего выстрела осыпались под бумагой обоев.