Мы сели и стали смотреть, как вращается вокруг нас гладкая Нева с далекими низкими берегами. Мы посредине реки были, как в центре граммофонной пластинки, как раз в этот момент снова взревел репродуктор и снова «Come together» увлекла нас вперед, но мы сидели к движению спиной, выпуская узкую темную ленту гранитного берега, она разворачивалась и далеко сходила на нет — пейзаж удалялся. Там, погруженные в сыворотку, оседали дома, вдруг сверкнула квадратным циферблатом башня на Финляндском вокзале — Литейный мост съел все. В короткой как миг темноте исчезло и появилось лицо, она вздохнула и отвернулась.
Короткопалая лапа гладила шею, крашеная блондинка напротив прятала в спутанных космах лицо. Твердомордый крепыш, наклоняясь, губами отыскивал ухо, темная лапа скользнула за вырез, в розовое декольте.
— Что?
— Эта девушка... Как она побежала там по воде. Она была обнаженной, она опускалась в воду...
— Кто? Почему обнаженной?..
— Нет, это я так, представил... Могла бы быть обнаженной, почему бы и нет?
— Вы шутите?
Я посмотрел на нее — вот это грудь! Я видел ее обнаженной: она опускалась в воду тогда... Она опускалась в воду и она обернулась тогда, обернулась с той улыбкой, которая сходит с лица... Нет, это было в другой раз и не там.
— Может быть, там? — сказала она.
— Может быть.
Тот крепыш все еще не разобрался, все еще перебирал пальцами. Это активное действие — сюда полагается орган, сюда полагается «Токката и фуга Ре Минор».
— Токката и фуга Ре Минор, — говорю я.
— Что? — не поняла блондиночка.
— Бах.
Там томность: крепкомордый упоенно играет. «Бегущая По Волнам» демонстративно не замечает любви.
— Вы были там. Вы любите Грина?
— Да, конечно, я очень люблю Баха, — я бормочу про себя. — Она была на Юге, она была...
Она смотрит на меня странно. Я говорю:
— Да, конечно.
Я откинулся на жесткую спинку. Теплоход совершал прогулочный рейс, и Уткина Заводь, и мифический крейсер были уже позади. Корабль плыл, смутно в полумраке угадывалось обнаженное тело, темное лицо среди белых волос... Я коснулся рукой — и пальцы заскользили по гладкой коже.
— Да, я уже согрелась.
С мягким толчком остановился теплоход — и вода плеснула в окно и заходила волнами у причала. Блондинка напротив заправляла за пазуху какое-то белье — они встали. Пары бросились к выходу и там сбились в один липкий черно-розовый рой. Вспыхнул ослепительный свет, из прохода волны горячего воздуха принесли похоть и пот. Мы встали. В раскрытую сумочку маленькая загорелая рука опустила розовый билет. Там я увидел светло-серый томик — наверное, Грина.
Было невыносимо прямо с причала шагнуть в парную белую ночь, а в воздухе, зыбком, как трясина, расползались запахи пота, взопревшей человеческой кожи и какой-то горячей банной слизи. Я шагнул и, приняв на руку легкую тяжесть светловолосой спутницы, повел ее сквозь толпу, избегая касаться мерзких своей горячей близостью тел, каждое из которых было наэлектризовано и окружено своим собственным полем — при соприкосновении происходил взрыв.
— Такое впечатление, — сказала блондиночка, — что каждый в толпе испускает какие-то лучи, и в общем излучении иногда возникает мираж — неожиданно в нескольких шагах вдруг увидишь себя. Встряхнешь головой — и только толпа. У вас не бывает?
— Бывает.
— Это, наверное, белые ночи, — сказала она.
— Наверное, — сказал я. — Я их не люблю.
— «Алые паруса», — сказала она, — этот праздник сюда не подходит.
— Вы любите Грина? — спросил я ее.
— Грина? — она удивлена. — Но ведь я же спрашивала вас о Грине.
— Нет вы. Вы любите Грина?
Она умоляюще посмотрела на меня.
— Я понимаю, что это смешно, — наконец сказала она. — В наше время... Надо мной все смеются.
— Над Ассолью тоже все смеялись. Она была дурочка, — сказал я, — но она была настоящей дурочкой — вы понимаете?
Некоторое время мы молча продираемся сквозь толпу. Может быть, она обдумывает то, что я сказал, а может быть, нет — над чем здесь собственно думать? Потом она спрашивает меня: