Людмила стояла в своем венчальном наряде бледная, как смерть, в отчаянье сжав пальцы, растерянно, беспомощно глядя на лежавшие кругом нее на полу темные одежды. В своем смущении, страхе, с потупленным взором, она походила на ребенка, пойманного в серьезную минуту на шалости и с трепетом ожидающего наказания. От ее головки с этим трогательным пробором и короной из кос, от стыдливо склоненного лица и сжатых пальцев маленьких рук, от всего ее тонкого, хрупкого, слабого тела, которое от белизны и нежности платья казалось еще более слабым и хрупким, веяло младенческой чистотой, свежестью первого, недолгого зимнего снега. Нетронутой белизной облекало ее прозрачное облако фаты, миртовый венок осенял ее голову венцом строгого целомудрия девственности...
На Лунца пахнуло холодом от этой детской чистоты, от ее белого целомудрия. Казалось, он совсем потерялся, онемел, был испуган, потрясен, растроган. По его вытянувшемуся, серьезному, грустному лицу было видно, что он не смел больше коснуться руками этой девушки, не мог больше говорить ей о своем желании, думать об обладании ею. Как будто вдруг он понял, что его мечта, его желание кощунственны, что эта девушка призвана быть невестой, женой, матерью, но не любовницей. Может быть, он оскорблял ее своим преследованием, заставлял страдать своим исканием ее любви, предложением той роли, против которой должно было возмущаться и протестовать все ее невинное существо. Не говорят ли об этом ее платье, венок, фата... Нельзя было все это выразить ярче, чем в этой поистине детской фантазии -- прийти на первое любовное свидание в венчальном наряде!.. Бедная девушка, потерявшая надежду на законное счастье, думала хоть этим освятить то, что она считала грехом, преступлением, позором...
Людмила тяжело дышала, не поднимая головы, не подозревая о чувствах и мыслях, волновавших Лунца...
Наконец, он тихо, серьезно сказал:
-- Простите... Я совсем не знал...
Девушка вздрогнула и вся сжалась, как будто ожидая приговора...
Лунц еще тише, словно про себя, прибавил:
-- Я никогда не позволил бы себе!..
Людмила в недоумении подняла на него свой взор. Она не понимала, о чем он говорил. Она еще мгновение смотрела на него -- и вдруг стыд, жгучий, невыносимый, залил ее лицо горячей волной крови. То, чего она боялась, случилось! Серафима отомстила за свое счастье, за свою смерть, за свое платье!..
"Значит, я смешна в этом наряде, настолько смешна, что он, любимый, не хочет иметь меня даже любовницей!.. Он выгоняет меня, глупую, старую, смешную! Я больше никому не нужна, даже тогда, когда я решилась на все, на все!"...
Она закрыла лицо руками и бросилась к двери.
-- Если бы вы могли простить меня! -- упавшим голосом сказал Лунц, открывая ей двери, помогая ей завернуться в пелерину и шаль. -- Это ужасно, что я наделал!..
* * *
Людмила вбежала в свою квартиру, задыхаясь от слез, и еще в передней громко разрыдалась, сбрасывая с себя верхнее платье. Мать выбежала к ней в одной рубашке, с искаженным от испуга лицом. Она всплеснула руками, увидев дочь в белом платье и фате.
-- Боже мой! Ты венчалась? С кем?..
-- Со смертью, мама!.. -- крикнула Людмила и вдруг засмеялась тихим, почти неслышным смехом...
Старуха побелела, услышав этот смех. Так смеялась покойница -- сумасшедшая Серафима...
----------------------------------------------------
Источник текста: Владимир Ленский. "Пробуждение" NoNo 18-20, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.