Другой близкий Людовику Святому человек был лицом простого происхождения, ученый и искусный клирик Робер Сорбоннский, который основал при помощи короля знаменитый коллеж – Сорбонну. Людовик Святой любил слушать, как он спорит с Жуанвилем. «Мэтр Робер де Сорбон из-за великой славы, кою он снискал, будучи достойным мужем, был приглашен за королевский стол. Однажды он ел рядом со мной и мы тихо переговаривались. Король взглянул на нас и сказал: "Говорите громко, ибо ваши товарищи подумают, что вы злословите о них. Если вы, обедая, говорите о вещах, нам приятных, говорите громко. В противном случае или замолчите"».
«Однажды, когда король пребывал в хорошем настроении, он сказал мне: "Сенешаль, докажите, почему достойный муж лучше монаха". Тогда начался спор между мной и мэтром Робером. Мы долго спорили, а затем король вынес свой приговор, заявив: "Мэтр Робер, я хотел бы быть достойным мужем, а все остальное я оставлю вам; ибо имя достойного мужа столь велико и прекрасно, что даже звучит сладостно"
«Он говорил, что дурное дело – отбирать имущество другого. Ибо возвращать чужое так тягостно, что даже одно произношение слова «возврат» дерет горло своими звуками, словно грабли дьявола, когда всегда мешает тем, кто хочет вернуть добро другого».
«Он мне сказал, чтобы я передал королю Тибо от него, чтобы тот был осторожен при строительстве дома доминиканцев в Провене, поскольку боится, как бы он не погубил свою душу из-за крупных сумм, кои он в него вкладывает. Ибо люди мудрые при жизни должны распоряжаться своим добром так же, как должны поступать душеприказчики, а именно: первым делом возместить долги покойного и вернуть чужое имущество, а из оставшегося от умершего добра раздать милостыню».
«На Троицу святой король пребывал в Корбейле, где было восемьдесят рыцарей. После обеда король спустился во внутренний дворик и у дверей часовни беседовал с графом Бретонским, отцом нынешнего герцога, храни его Бог! За мной туда пошел мэтр Робер Сорбонн-ский и, взявшись за конец моего плаща, подвел меня к королю; и все прочие рыцари подошли к нам. Тогда я спросил у мэтра Робера: "Мэтр Робер, что вам от меня надо?" И он мне сказал: "Если король сядет в этом дворике, а вы усядетесь на более высокую скамью, чем он, то хочу вас спросить, должно ли вас за это порицать". И я ему ответил, что да. А он мне сказал: "Так вы поступаете недостойно, поскольку одеты благороднее короля; ибо вы облачены в меха и зеленое сукно, чего не скажешь о короле". И я ему ответил: "Мэтр Робер, помилуйте, я ничего не сделал, чтобы меня порицали, одеваясь в зеленое сукно и мех, ибо эта одежда досталась мне от отца и матери. Напротив, недостойно поступаете вы, ибо вы – сын простолюдина, но забыли об одежде ваших отца и матери и одеты в более богатый камлен, чем сам король". И тут я взял полу одеяния его и короля и сказал: "Посмотрите же, правду ли я говорю". А король принялся защищать мэтра Робера изо всех сил».
После отъезда мэтра Робера и рыцарей Людовик Святой стал объяснять Жуанвилю, своему сыну Филиппу и зятю Тибо, почему он так поступил: «Я видел, как он смущен, и должен был ему помочь. Однако же забудьте то, что я мог говорить в защиту мэтра Робера; ибо, как сказал сенешаль, вы должны хорошо и чисто одеваться, и ваши жены будут больше вас любить, а ваши люди больше ценить. Ибо, как говорят мудрецы, следует украшать себя одеждами и доспехами так, чтобы достойные мужи нашего времени не говорили, что вы придаете этому слишком большое значение, а молодые люди – что слишком малое».
Впрочем, этот совет соблюдать умеренность и благожелательность по отношению к тем, с кем приходится жить рядом, вовсе не свидетельствует о том, что короля чрезмерно заботило общественное мнение. «Когда он слышал, – сообщает Жоффруа де Болье, – что кое-кто из сеньоров роптал на него за то, что он выслушивает столько месс и молитв, он отвечал, что если бы он употреблял вдвое больше времени на игру в кости или на охоту за животными или птицами, никто об этом не сказал бы ни слова».
«Он считал королевскую власть священной, – говорит Гийом Шартрский, – и считал себя ответственным за спасение душ своих подданных». Этим объясняются некоторые поступки короля, которые мог себе позволить только святой, каким он и был». «Однажды, – продолжает рассказ Гийом Шартрский, – на королевский парламент прибыла дама, украшенная с особой вычурностью, и когда решалось ее дело, она вошла в комнату короля с другими людьми. Король тут же заметил ее присутствие. Она и в самом деле была, по истинному мнению людей того времени, некогда знаменита своей блистающей красотой. Король, целиком преданный Господу, вознамерился указать этой даме на спасение ее души. Он велел позвать брата Жоффруа, находившегося поблизости, и сказал ему: "Останьтесь со мной, вы услышите, что я хочу сказать этой даме, которую вы там видите и которая хочет со мной поговорить", Оставшись один с дамой и братом Жоффруа. король сказал: "Мадам, я хочу напомнить вам одну вещь, имеющую отношение к вашему спасению. Некогда о вас говорили, что вы очень красивая дама, но то, что было когда-то, теперь прошло, как вы знаете. Так что вы могли заметить, что красота суетна и преходяща, поскольку она быстро вянет, подобно цветку, который едва распустившись, увядает и гибнет; и как бы вы ни старались, вам ее не вернуть. Так что сейчас вам следует беспокоиться об иной красоте, не телесной, но душевной, посредством чего вы могли бы стать угодной Господу, нашему Создателю, и искупить небрежность своего поведения во времена вашей былой красоты". Дама терпеливо выслушала эту речь и, надо сказать, исправилась, выказав в своих последующих поступках много приличия и скромности».
Жоффруа де Болье поведал, что святой король иногда изрекал пророческие вещи. Гийому Шартрскому, бывшему с 1250 г. клириком или раздатчиком милостыни, Людовик Святой вручил однажды значительную сумму и потом, смеясь, сказал: «Монсеньор Гийом отправляется на 5-6 лет развлекаться своей должностью, а потом он станет монахом». Гийом запротестовал, сказав, что у него нет никакой склонности к рясе. Но на исходе пяти с половиной лет, следуя пророчеству Людовика Святого, о котором он и не вспоминал, он стал доминиканцем.
Людовика Святого очень любили его близкие и слуги, многие из которых служили королям еще со времен Филиппа Августа, и оставались с ним тридцать лет и больше. Таков Шамбеллан Пьер, который спал в комнате Людовика и удостоился чести быть погребенным в ногах у короля в Сен-Дени. Или его комнатный слуга Гожельм, который на смертном одре близ Мансура сказал Гийому Шартрскому: «Я ожидаю прихода святого короля, моего сеньора, и не покину сей мир, покуда не увижу его и не поговорю с ним, а потом я не заставлю себя ждать». Король пришел повидаться с ним и утешить его. Потом Гожельм умер.
Король умел прощать, если он один замечал ошибки. И хотя он сильно переживал, когда у него украли серебряную посуду он довольствовался тем, что отослал виновных на некоторое время в Святую землю. «Однажды. – рассказывает Гийом де Сен-Патю, – благословенный король, будучи в Париже, вышел, чтобы послушать о делах и тяжбах; и долгое время спустя он возвратился в охранять его покои. Он их звал и во дворце, и в саду, и повсюду, и не мог найти никого, кто бы ему услужил. Сопровождавший его рыцарь хотел это сделать, но благословенный король не позволил. Наконец появился один шамбеллан и другие слуги, и когда они узнали, что король не нашел ни одной живой души в комнате, то были очень напуганы; они не осмелились предстать перед своим государем, но начали стенать по себе перед братом Пьером из Ордена тринитариев, который помогал королю творить молитвы и был влиятельным человеком из-за доверия и близости к святому королю. Итак, король заметил их, повернулся, чтобы выслушать причины, и, воздев руки горе, воскликнул: "Ну! Вы наконец появились? У меня никого не было, чтобы помочь, а мне бы хватило одного, даже самого незначительного из вас". Больше он им ничего не сказал и вернулся к своим делам. И когда он снова спускался в свои покои после законченных дел, шамбелланы и прочие еще не смели подняться к нему. Брат Пьер сказал ему сие, добавив, что они никогда не войдут, если он не сменит гнев на милость и не позовет их. И тогда он велел их позвать и рассмеялся с веселым видом: "Входите, входите, вы печальны, потому что плохо поступили; я вас прощаю, но больше так не делайте".