В часовне проржавела дверь, а стекла в паутине и разбиты. В полутьме, сквозь решетку, я видел заступы и кирки кладбищенского сторожа, сваленные у дверей, и узкий престол в глубине, с двумя католическими трисвечниками: восковые свечи поломаны, посерели от пыли. У престола, на земле, чернеет узкая доска надгробия, а по стенам почерневшие ленты давно засохших венков.
Покойный граф Генрих Шамбер, последний в старшей линии Бурбонов, привозил в Митавскую усыпальницу белые лилии, но теперь, как видно, аббат двух королей крепко забыт всеми во Франции. Он скончался в Митаве во второе пребывание короля-претендента, в 1807 году, от тифозной горячки, которой заразился, посещая раненых и больных французов, пленных солдат Фридландского сражения. Солдаты революции и маленького Бонапарта не желали видеть короля и смеялись над его придворными, над этими карикатурами старого режима, никому не нужными чучелами, которые, оказывается, еще существуют на свете. Но перед старым аббатом с седой головой, где светилось пятнышко тонзуры, солдаты Бонапарта расступались молча и пропускали его к своим больным.
В стене часовни есть черная доска, которую я тоже видел в пыльных потемках. Там вырезана латинская эпитафия, сложенная в честь аббата братом короля-изгнанника: «Здесь покоится достопочтенный Эссекс Эджеворт де Фирмон, священник Святой Божьей Церкви, генеральный викарий парижского прихода, который, следуя по стопам Искупителя нашего, был оком для слепых, опорой для хромых, отцом бедных, утешителем страждущих. Людовика XVI, преданного смерти нечестивыми и возмутившимися подданными, он подкреплял в последнюю минуту испытаний и указал мужественному страдальцу разверстые небеса…»
А когда я бродил между колючей проволокой и грудами кирпичей, у пышных и грандиозных чугунных ворот, у развалин – все еще громадных и великолепных нежно-розовых развалин Бироновского дворца – я представлял себе Людовика-изгнанника, этого добродушного бродягу-короля, толстяка и подагрика, в синем ватошном сюртуке, со звездой Святого Духа, что год за годом, десятилетиями ждал возвращения во Францию и, наконец, дождался.
В 1797 году уже стоял обветшалым Бироновский дворец. Пустынный четырехугольный двор, посыпанный желтым песком, точно казарменный плац. Окна кое-где разбиты, а в гулких залах мало печей, и камины едко дымят. Эмиссары сурового московского императора скупо отпускают королевскому двору сырые поленья.
Нечистая лестница ведет в покои Людовика. Там потертые и оборванные мебели. Стены обтянуты изодранными штофными обоями. Тускло блестит кое-где золоченый узор. На лестнице меняет караул угрюмая и величавая garde du corps и гремят кованые приклады.
Эта гвардия короля, старики с породистыми и сухими лицами, эти гвардейцы в заношенных платанных кафтанах и в старых синих фраках – еще с тех дней, как ушли из отечества, зашили в подкладку орден Св. Людовика – орден Духа Святого – золотой крест в белых эмалях, а по углам – белые лилии. Парит на кресте серебряный голубь и над ним девиз рыцарей Франции: «Duce et auspice».
Людовик, Sa Majeste tres Chretienne, уже который день страдает подагрой. Его распухшая, обверченная ватой нога лежит на табурете. Король дремлет в вольтеровских креслах. С ним рядом сидит герцогиня Ангулемская, дочь казненного короля. Герцогиня высокая и тощая, как скелет. Она вся в черном, она в неснимаемом трауре по отцу и матери, мученикам французского народа, и по брату-дофину, маленькому арестанту Тампля, которого палач Симон, башмачник, бил сапожной колодкой по худым детским плечам.
Аббат Эджеворт де Фирмон с герцогом играют вечернюю партию в трик-трак. В черном окне варварская метель, тяжелый гул вьюги, косо проносятся хлопья снега. О, как долог вечер изгнания…
Но с весной 1799 года как будто ожили надежды митавских отшельников: император Павел повелел двинуть северные войска на нечестивых якобинцев. Весной 1799 года, в чухонской тележке прискакал в Митаву российский фельдмаршал Суворов. Он переночевал в гостинице «Петербург», что на базарной площади, а поутру посетил замок.
Сухонький старичок в неуклюжих ботфортах и в криво надетом шарфе, звеня кольцами шпаги, попрыгивая, проворно бежал через базарную площадь. Ветер метал его жидкие волосы.
На валу, у замка, он замахал на французских гвардейцев шляпой и прокричал по-русски, зажмурив глаза:
– Да здравствует честная королевская гвардия!
Старики, подняв ружья, бодро прокричали: «Vive le Roi!» Людовик XVIII записал свою встречу с фельдмаршалом.
Суворов ему, кажется, не понравился: «полудикий герой, оригинальная смесь чудака с дальновидностью тонкого и проницательного ума, худой, невзрачный на вид, с хитрыми глазами, – меч России, страшилище турок, гроза поляков», но в покое с ободранными штофными обоями король встретил фельдмаршала пышными, парадными словами: