Принцы, всегда готовые поднять мятеж против короля, намеревались присоединиться к королеве-матери. Бегство Марии Медичи сразу же приняло характер восстания, и это доказывало, что Людовик XIII не так уж ошибался, не доверяя ей. Король собрал армию.
Схватка у Ле-Пон-де-Се, о которой так весело рассказывает Бассомпьер и в которой король лично устремился в атаку во главе своей свиты, одним ударом положила конец войне; двухчасовая стычка, по словам Дюплесси-Морне, рассеяла партию недовольных, многочисленнее которой не было во Франции уже несколько веков.
Королева-мать изъявила покорность, а король признал, что все, сделанное ею, равно как и теми, кто примкнул к ней, послужило во благо ему и государству; затем они имели свидание.
— Сын мой, — промолвила королева-мать, увидев Людовика XIII, — вы сильно выросли с тех пор, как я вас не видела.
— Это чтобы услужить вам, сударыня, — ответил король.
С этими словами мать и сын обнялись, как это делают люди, не видевшиеся в течение двух лет и чрезвычайно обрадованные новой встречей.
Один лишь Бог ведал, сколько ненависти и желчи каждый из них сохранил в глубине сердца.
Позднее, когда г-н де Силлери отправился послом в Рим, ему было поручено просить у папы Григория XV, преемника Павла V, первую вакантную кардинальскую шапку для епископа Люсонского, дабы, говорилось в депеше, угодить королеве-матери, с которой король пребывает в таком добром согласии, что ему было бы приятно доставить ей удовольствие.
Вследствие этой просьбы Арман Жан Дюплесси получил 5 сентября 1622 года красную шапку и с этого времени принял титул и имя кардинала Ришелье.
И вот, когда прошло примерно три месяца после того, как он получил эту милость и, облеченный доверием короля, начал стяжать ту всемогущую власть, какая делала Людовика XIII столь малым, а его самого столь великим; когда король уже был в холодных отношениях с королевой, своей женой, из-за вольностей герцога Анжуйского и его насмешек, и в то самое время, когда здоровье его величества дало повод к серьезным опасениям, кардинал, явившись в покои королевы в тот час, когда придворные дамы уже покинули ее, велел доложить о себе, имея целью переговорить с ней, по его словам, о государственных делах.
Королева приняла его, оставив подле себя лишь старую испанскую горничную по имени донья Эстефания, последовавшую за ней из Мадрида и едва говорившую по-французски.
Кардинал, как это с ним часто случалось, явился в наряде придворного кавалера, и ничто не выдавало в нем священнослужителя. К тому же, как известно, он, подобно большинству прелатов того времени, носил усы и бородку клинышком.
Анна Австрийская сидела и жестом предложила кардиналу сесть.
Королеве было в это время около двадцати двух лет, то есть она находилась в самом расцвете своей красоты. Ришелье был еще молод, если только можно сказать о таком человеке, как Ришелье, что он был когда-либо молод.
Королева уже заметила одно обстоятельство, которое, впрочем, женщины замечают всегда, а именно, что Ришелье был с ней любезнее, чем пристало кардиналу, и нежнее, чем надлежит министру.
Так что она догадалась, о каких государственных делах он хочет говорить с ней, но, то ли потому, что у нее оставались еще какие-то сомнения и ей хотелось прояснить их, то ли потому, что убедиться в любви такого человека, как Ришелье, явилось бы триумфом гордости для такой женщины, как Анна Австрийская, она придала своему лицу, обычно надменному, столь благосклонное выражение, что министр ободрился.
— Сударыня, — сказал он, — я велел довести до сведения вашего величества, что мне нужно поговорить с вами о государственных делах, но, говоря по правде, я должен был сказать, что мне нужно побеседовать с вами о ваших собственных делах.
— Господин кардинал, — промолвила королева, — я уже знаю, что в нескольких случаях, особенно перед лицом королевы-матери, вы брали близко к сердцу мои интересы, и благодарю вас за это. Поэтому я с величайшим вниманием выслушаю то, что вы намерены мне сказать.
— Король болен, сударыня.