Так что Гастон, избавляясь от фаворита Людовика XIII, следовал примеру Людовика XIII, избавившегося от фаворита Марии Медичи; задача состояла лишь в том, чтобы преуспеть в этом замысле, ибо успешное убийство должно было остаться безнаказанным с тем большей вероятностью, что король плохо скрывал ненависть, которую сам он питал к первому министру.
Итак, все было готово к исполнению плана, как вдруг Шале то ли по недостатку решительности, чему он дал впоследствии столько доказательств, то ли желая привлечь его на свою сторону, вознамерился открыться во всем командору де Балансе. Но, то ли потому, что командор де Балансе был предан кардиналу, то ли потому, что он раскусил Гастона, то ли, что менее вероятно, он в самом деле питал отвращение к убийству, так или иначе, он повел дело таким образом, что, вместо того чтобы позволить вовлечь себя в заговор, повел Шале к кардиналу, намереваясь во всем ему признаться.
Когда кардиналу доложили, что Шале и командор де Балансе просят разрешения переговорить с ним наедине о чрезвычайно важных делах, он работал в своем кабинете с неким Рошфором, человеком умным и деятельным, беззаветно преданным ему, тем самым, кого мы встречаем как участника всех тайных дел того времени меняющим каждый раз свой возраст, лицо и имя и выступающим в десятках различных нарядов, которые он носил с равным правдоподобием.
Его высокопреосвященство сделал знак Рошфору, и тот перешел в соседний кабинет, лишь стенным ковром отделенный от кабинета, где работал кардинал.
Шале и командор де Балансе вошли сразу же после того, как портьера опустилась за Рошфором.
Шале был сбит с толку и молчал: он понимал, что совершил ошибку, вступив в заговор, и теперь собирается совершить еще одну, рассказав о нем кардиналу.
Так что говорил только командор де Балансе. Кардинал, сидя перед столом и подпирая ладонью подбородок, слушал все подробности этого чудовищного заговора, затеянного против его жизни, и ни одна черта его лица не выражала ничего, кроме того серьезного внимания, какое он проявил бы по отношению к любому заговору, угрожавшему кому-нибудь другому. Ришелье в высшей степени обладал тем присущим некоторым государственным мужам личным мужеством, какое позволяет им, не дрогнув, пренебрегать кинжалом убийц.
Выслушав все, он поблагодарил Шале и попросил его прийти во второй раз, чтобы увидеться с ним наедине.
Шале явился. Кардинал постарался соблазнить его обещаниями. Он польстил самолюбию молодого человека, и Шале рассказал ему все, выдвинув, однако, условие, чтобы никто не пострадал из-за этого заговора. Ришелье дал ему на этот счет обещание, пойдя навстречу всем его желаниям; сделать это кардиналу было тем легче, что головы герцога Анжуйского, герцога Вандомского и великого приора, все эти царственные головы, были еще далеко не теми головами, каким было привычно падать под топором палача.
Кардинал отправился к королю и, рассказав ему все, попросил его быть снисходительным к участникам заговора, угрожавшего лишь его, Ришелье, жизни, и при этом дал слово проявлять всю возможную строгость к участникам заговоров, угрожавших жизни короля.
Король был восхищен великодушием своего министра и спросил его, что он намерен делать в сложившихся обстоятельствах.
— Государь, — ответил кардинал, — позвольте мне довести это дело до конца; однако, поскольку рядом со мной нет ни телохранителей, ни кавалеристов, одолжите мне на время сколько-нибудь ваших вооруженных конников.
Король предоставил кардиналу шестьдесят всадников, которые накануне того дня, когда должно было совершиться убийство, в одиннадцать часов вечера, прибыли во Флёри.
Ришелье спрятал солдат так, чтобы никоим образом нельзя было догадаться об их присутствии.
Ночь прошла спокойно. Однако в четыре часа утра во Флёри прибыли кухонные служители герцога Анжуйского, которые объявили, что по возвращении с охоты их господин должен остановиться у его высокопреосвященства, и, дабы избавить его от всяких хлопот, он послал их приготовить обед.
Кардинал велел ответить, что он сам и его замок всегда к услугам герцога и, стало быть, герцог может располагать всем по своему усмотрению.