— Как вы думаете, сударь, что доставляет мне наибольшее удовольствие?
— По всей вероятности, монсеньор, — отвечал Демаре, — печься о благе Франции.
— Вы ошибаетесь, — возразил Ришелье, — сочинять стихи.
Но в этом деле, как и во всех прочих делах, он не любил, когда его поправляли. Однажды г-н де Л’Этуаль заметил ему как можно мягче, что среди стихов, которые его высокопреосвященство соизволил прочитать, один оказался из тринадцати стоп.
— Что за беда, сударь! — отвечал Ришелье. — Мне так было угодно, и стих этот у меня пройдет, пусть даже в нем будет на одну стопу больше или меньше.
Но, невзирая на предсказание великого министра, стих этот не прошел, ибо со стихами дело обстоит не так, как с законами.
Тем не менее, так или иначе, кардинал завершил трагедию «Мирам», сочиненную им в сотрудничестве с Демаре, и, выбрав эту трагедию для торжественного открытия театрального зала в своем новом дворце, он пригласил короля, королеву и весь двор прийти послушать ее. Зал, в котором должно было состояться представление трагедии, стоил ему триста тысяч экю, но зато он имел право ставить в нем свои собственные пьесы.
Его высокопреосвященство должен был одержать два триумфа в один и тот же вечер: триумф мщения и триумф поэзии. Пьеса была наполнена язвительными намеками на Анну Австрийскую и нападками на ее сношения с Испанией и ее любовь к Бекингему.
Так что слушатели непременно должны были обратить внимание на следующие стихи:
Чуть дальше тот же царь говорит:
Более того, Мирам, обвиненная в преступлении против государства, сама обвиняет себя в другом преступлении и в минуту отчаяния говорит своей наперснице:
Все эти стихи были осыпаны рукоплесканиями. Ришелье заново придумал клаку, которую в свое время изобрел Нерон и которую преемникам кардинала, драматургам и министрам, предстояло использовать с таким успехом.
Тем временем кардинал, возбужденный успехом трагедии и мщением, пребывал в исступлении и без конца высовывался по пояс из своей ложи, то аплодируя, то наводя тишину в зале, дабы зрители не проронили ни одного слова из прекраснейших сцен пьесы. Что же касается Анны Австрийской, то легко представить, с каким трудом она сохраняла самообладание.
Пьеса, ответственность за авторство которой взял на себя Демаре, была посвящена королю. Король принял посвящение; правда, в это же самое время он отказался от посвящения ему «Полиевкта», опасаясь, что будет обязан дать за него Корнелю столько же, сколько дал этому автору г-н де Монторон за посвящение ему «Цинны», то есть двести пистолей.
В итоге «Полиевкт» был посвящен королеве.
Сен-Мар присутствовал на этом представлении вместе с Фонтраем; друзья сидели в королевской ложе, и, поскольку они без конца разговаривали между собой, а пьесу слушали не слишком внимательно, кардинал начал проникаться недоверием к одному и поклялся отомстить другому.
Спустя некоторое время Фонтрай, Рювиньи и несколько других дворян находились в передней кардинала, в Рюэле, где ожидалось прибытие какого-то иностранного посла. Ришелье вышел навстречу важному гостю и, увидев Фонтрая, который не только был чрезвычайно некрасив, но еще и имел горбы спереди и сзади, сказал ему:
— Станьте-ка в сторонку, господин Фонтрай! Этот посол приехал во Францию не для того, чтобы смотреть на уродов.
Фонтрай заскрежетал зубами и отступил назад, ничего не ответив, но вполголоса прошептал:
— Ах, негодяй! Ты вонзил мне сейчас нож в сердце, но, будь покоен, я всажу его тебе туда, куда смогу!
С этой минуты Фонтраем владело лишь одно желание: отомстить, и опрометчивое слово, которое произнес Ришелье, отозвалось спустя год самым страшным заговором, с каким ему когда-либо приходилось бороться.
Фонтрай был одним из лучших друзей Сен-Мара; он разъяснил ему, сколь постыдно для него служить шпионом кардинала и предавать ради этого человека короля, осыпавшего его благодеяниями. Сен-Мар не любил короля, дружеские ласки которого он принимал с раздражением и даже с отвращением; но он был тщеславен, да и в воздухе потянуло заговором. Так что Сен-Мар втянулся в новую интригу.