Заодно был перекроен, как выражаются в наши дни, государственный совет: маркиз де Шатонёф снова взял на себя главное руководство всеми делами, чего он ждал так долго; государственная печать, отнятая у президента де Моле, была ему возвращена; и, наконец, г-н де Ла Вьёвиль, за двадцать семь лет до этого отворивший двери совета молодому Ришелье, который, если так можно выразиться, выставил его оттуда прежде, чем эта дверь успела закрыться, был назначен главноуправляющим финансами благодаря влиянию своего сына, любовника принцессы Пфальцской. Правда, он показал себя, по всей вероятности, не таким уж превосходным экономистом, когда, приступив к работе в министерстве, предоставил четыреста тысяч ливров не государству, не королю, а королеве. Самым молодым из трех государственных советников был президент де Моле, которому исполнилось уже шестьдесят семь лет, так что к этим трем министрам оказалось приложимо готовое прозвище, употреблявшееся в предыдущее царствование: их называли старикашками.
Внутри Франции все было достаточно спокойно, хотя каждый прекрасно понимал, что это состояние спокойствия являлось всего лишь кратковременным отдыхом, передышкой между двумя гражданскими войнами; страна любила короля так, как любят все неизвестное, уповая на лучшее; она не доверяла королеве, опасаясь одновременно проявлений ее жесткости и ее слабости; она ненавидела кардинала, жадность которого разорила ее; наконец, не испытывая ни любви, ни ненависти к принцу де Конде, который в политике вел себя с таким же непостоянством, с каким кокетка ведет себя в своей личной жизни, она помнила о его блистательных победах и с симпатией относилась к его храбрости.
Войска короля были повсюду. Две армии, находившиеся на границе с Нидерландами, приносили куда больше вреда французам, своим соотечественникам, чем испанцам, своим врагам: одна, под командованием маршала д’Омона, была на стороне короля, другая, под командованием Со-Таванна, — на стороне принца де Конде; первый совершил несколько набегов, не имевших успеха, а второй оставался на месте и, если так можно выразиться, грозил сохранять нейтралитет.
Маршал де Ла Ферте-Сенектер находился в Лотарингии с другой армией и, не имея рядом с собой, в отличие от маршала д’Омона, более чем подозрительного союзника, действовал успешнее и захватил Миркур, Водреванж и Шатте. Разумеется, подобные успехи были невелики, но все же это не были поражения.
Наша армия в Италии также занимала вполне достойное положение. Испанский король, с которым мы имели дело и на этой стороне, был в то время чрезвычайно занят Каталонией, так что маркиз де Карасена, губернатор Милана, ограничивался лишь угрозами Пьемонту, не сопровождая эти угрозы действиями.
Армия в Испании была доверена графу де Маршену, которого выпустили из тюрьмы одновременно с принцами и сделали не только генералом, но и вице-королем. Подобного рода превратности судьбы никого в те времена не удивляли и случались и прежде. Так что он незамедлительно отправился в Каталонию и заперся в Барселоне, которую с суши осаждал маркиз де Мортара, тогда как с моря ее блокировал дон Хуан Австрийский.
Что же касается Юга Франции, где были рассеяны войска, служившие в последней кампании маршалу де Ла Мейре и герцогу д’Эпернону, то он еще не остыл от гражданской войны и, поскольку люди, втянутые в эту войну, в целом скорее выиграли, чем проиграли, готов был развязать ее снова.
Отметим, что в те времена военно-морского флота у Франции не было, и в этом отношении Испания, Англия и Голландия стояли намного выше нас.
Ну а теперь от обстановки в стране перейдем к людям.
Герцог Орлеанский продолжал играть роль недовольного, пребывая в своей обычной бездеятельности; чем больше он старел, тем больше усиливалось в нем самом убеждение в собственном бессилии, которое всегда мешало ему достичь поставленной цели. Он почти что поссорился с коадъютором, не помирившись при этом вполне с принцем де Конде; он не доверял Парламенту, который не доверял ему; он затеял два десятка различных переговоров, чтобы устроить брак мадемуазель де Монпансье с королем, но, когда к нему приходили по этому поводу, делал шаг назад, словно боялся этого союза. Лишь одно в нем выглядело искренним, по крайней мере тогда, — ненависть к кардиналу.