Если нужны доказательства, то вот они: в мае 1682 года, едва только двор обосновался в Версале, король потребовал спектакля: им стала опера. В апреле Люлли в своем театре Па-ле-Рояль ставит «Персея». Вспомнили, что в 1674 году его «Альцесту» играли в Мраморном дворе — в этой чудесной театральной декорации, исполненной в мраморе вместо дерева и раскрашенного холста. Все суетятся: дано только 24 часа, чтобы превратить двор в театр. И вот в поддень начинается дождь, такой сильный и частый, что король решает отменить представление.
Люлли знал своего короля. И он в точности знал, что именно тот любит: напряженным усилием добиться успеха в чем-то, что казалось невозможным. Поставить спектакль за пять часов (мольеровский «Брак поневоле»), за три месяца построить Фарфоровый Трианон («как будто он вышел из земли вместе с садовыми цветами») или мраморный Трианон, за чуть больший срок («чтобы он был готов к моменту, который я указал»).
Повинуясь одному из тех внезапных озарений, на которые он был гений и которым он обязан карьерой, Люлли обещает королю, что представление состоится, и за несколько часов приспосабливает и превращает в театр зал Манежа Большой Конюшни.
«Театр, оркестр, высокий навес — ничто не было упущено. Огромное число апельсиновых деревьев невероятных размеров, которые очень трудно сдвинуть с места и еще труднее водрузить на сцену, находилось там. Весь задник был в листве, в настоящих зеленых ветках, нарубленных в лесу. В глубине и между апельсиновыми деревьями располагалось множество фигур фавнов и божеств и большое число гирлянд. Множество людей, знавших, как выглядело это место несколько часов назад, с трудом могли поверить своим глазам» («Французский Меркурий»).
Элемент чудесного составляет часть королевского имиджа. Иметь слуг, благодаря которым происходят чудеса, лестно и служит славе короля. Именно этого достиг Люлли, но Мольер знал это намного раньше. Всякий раз, как Мольер в предисловии подчеркивает быстроту сочинения и постановки пьесы, не верится, что это жалоба; это похвальба и одновременно подмигивание королю: «Вы пожелали, Сир, я исполнил». Черта эта в основе своей барочная и, если речь идет о Версале, еще сохраняется в 1680-е годы: итальянское fa presto[34]. К досаде Кольбера, царственность, по мнению Людовика XIV, есть черта барочная. Король уподобляется Богу, если строит так же быстро, как думает. Отсюда и королевское нетерпение. «Версальский экспромт», настоящий сюжет которого заключается в спешке актеров (комедианты стараются услужить королю), как и написанный за пять дней «Брак поневоле» — это маленькие жемчужины в здании его славы, точно так же как завоевание Голландии за четыре недели. Ибо если правда, что «Принцесса Элиды» наполовину в стихах, наполовину в прозе оттого, что Мольер не успел зарифмовать все до конца, значит, поспешность не считается недостатком: напротив, ею хвастаются.
Но Люлли в мае 1682-го пошел еще дальше. Дальше, чем сам король. Пока Расин с Фелибьеном восторгались быстротой королевских действий («В действительности, как смогут повторить потомки... за то самое время, какое требуется, чтобы через них проехать... дело семи недель»), король отменяет оперу из-за дождя. Но Люлли совершает то, что сам король не счел возможным. Он так хорошо постиг королевское барочное воображение, что добавил еще один брелок к мифу, на удивление не только публике, но и королю: за несколько часов он построил театр, где была сыграна опера, отмененная королем, который полагал себя подчиненным стихиям, ветру и дождю.
Именно из-за такого рода инициатив Людовик XIV «не мог упустить этого человека».
Domine salvum fac regem
Как мы уже имели случаи констатировать применительно к другим областям искусства (живописи, архитектуре), интерес, питаемый королем к музыке, — прямой, конкретный, если угодно, технический. Говорят, в этом он ученик Кольбера. Он всегда озабочен музыкой в своей церкви, ибо именно это — один из главных элементов королевской литургии на протяжении столетий. Но когда наконец в Версале будет построена церковь (чего придется ждать почти тридцать лет), вновь обнаружится королевская страсть, всегда одна и та же, проявляющаяся в маленьких конкретных деталях: тем более в музыке, которую среди других искусств Людовик XIV в особенности знал изнутри.