Мечта о бесконечной перспективе проникает тогда во все мыслимые формы живописи и еще более — архитектуры: то, что полагают барочной фантазией или экстравагантностью, есть, может быть, скорее навязчивая идея пространства еще более пустого, еще более неуловимого, запечатленная в устремленных в небо фресках.
Театральное убранство, созданное Вигарани, производит головокружительное впечатление, так как перед тем как воплотить все «в прочных материалах»; в мраморе и зеркалах, он созерцал архитектуру в театре. Но что такое Зеркальная галерея, как не воплощение «в натуральную величину», из мрамора и зеркал, совершенства этой бесконечной перспективы, о которой мечтали на протяжении двух столетий? Людовик здесь — тот, кто имел власть воздвигнуть (будучи Аполлоном, Геркулесом или, наконец, просто «королем-самодержцем») то, что его современники с готовностью сделали частью своего миросозерцания.
То же самое, и еще в большей степени, воплотилось в парке: первом из такого рода парков. Средневековый сад, ренессансный сад были замкнутыми пространствами, огороженными стенами. То немногое, что нам от них осталось в виде рисунков и планов, свидетельствует, что сад не мог стать идеальным пространством, образцом преобразованной природы, покуда он был замкнут сам в себе. Даже в Тиволи, у Фраскати, итальянский сад — место закрытое: важнейшее его свойство — замкнутость, второе же по значению — умножение внутри чудес и сюрпризов посредством подвижной, текучей и отражающей воды.
Таким первоначально был и Версаль, Версаль грота Фетиды, столь близкий к итальянскому барочному саду, где
Второй Версаль, Версаль после 1668 года, — тот, что по воле короля и его верного слуги Ленотра стал неограниченным пространством, и здесь подобает говорить о радости обладапространством без ограды, без пределов, пространством, упорядоченным волею человека.
Ленотр, этот симпатичнейший из людей, даже трогательный в своей простоте, более тридцати лет имел в своем распоряжении все финансовые, материальные, человеческие и технические средства, которые мог предложить XVII век. Этот маленький человек умел представить королю самые грандиозные проекты и услышать в ответ:
— Ленотр, я даю вам 20 000 ливров!
— Ах, Сир! Ваше Величество, лучше не делайте этого: я вас разорю...
На прогулке он мог обнять Короля-Солнце, чего не дозволял себе Сен-Симон; он мог сопротивляться и возражать, чего не смел Кольбер. Людовик XIV в 1675 году возведет его в дворянство, и Ленотр ответит, что на гербе он изобразит трех улиток и капусту.
— Но, Сир, могу ли я забыть мою лопату? Не ей ли я обязан милостью, которой Ваше Величество меня почтили?
(Гербом Ленотра стал золотой шеврон на черном поле три серебряных улитки, две наверху и одна внизу.)
Ленотр, обнимавший короля, позволил себе обнять Папу во время своего путешествия в Италию. Людовик призвал его к себе во время осады Камбре, вместе с Лебреном и Ван дер Меленом. И вот опять он, за несколько месяцев до смерти, бок о бок с королем и в таком же кресле на колесиках, по распоряжению Людовика осматривает сады, проверяя их состояние (ему восемьдесят восемь лет). Он говорит:
— Ах! Мой бедный отец, если б ты был жив и мог видеть, как бедный садовник, твой сын, прогуливается в кресле рядом с величайшим королем в мире, нечего было бы добавить к твоей радости...
Этот милый человек был творцом открытого пространства. За бассейном Аполлона пока находится холмик, окруженный болотом. Говорят о том, чтобы осушить болото: Ленотр роет Большой канал, наращивая холм.
Итак, перечитаем «Как показывать сады Версаля», последуем за королем в его прогулке: открытое пространство, столь мудро устроенное, умножаемое зеркалом Большого канала, затем переходит в боскеты с их закрытым зеленым пространством, не этот ли контраст он старается подчеркнуть?
Когда Сен-Симон со злобой, которая появляется всякий раз, когда он говорит о Версале, пишет: «Самое унылое и неблагодарное из всех мест, не имеющее ни панорамы, ни леса, ни воды, ни земли, все здесь — сыпучий песок и болото», он и прав, и не прав. Существует ли более восхитительная панорама, чем от бассейна Латоны? Сен-Симона роднит с Кольбером то, что он не чувствует в Людовике XIV человека мечты и воображения: того, кто замыслит во всех деталях, «вопреки обстоятельствам и вопреки природе», самое совершенное выражение того пространства, на пути к которому находился XVII век, где за пределами визуального скрывается духовное измерение.