Людовик, бесспорно, был слишком мал, чтобы уловить всю важность события, происшедшего 18 мая. Кто, впрочем, в этот день, мог бы иметь о нем ясное представление? Конечно, не королевский адвокат Талон со своей утомительной и пустой речью. Может быть, Сегье? Может быть, Мазарини? Анна Австрийская заставила покориться Гастона Орлеанского и Конде. Она подобрала совет по своему усмотрению (это открывало большие возможности для Мазарини), могла теперь не считаться с его мнением, отныне совет имеет чисто совещательный характер. В этой игре королевская верховная власть оставалась безукоризненной; абсолютная монархия укреплялась и совершенствовалась. Но у великих вельмож, мало-мальски прозорливых, были причины волноваться, и судейские, которых втянули лишний раз в большую политику, подвергались опасности — дальнейшие события это покажут — и могли дорого заплатить за свою услужливость.
Детство монарха никогда не бывает неорганизованным. Мы иногда думаем, что король пяти или семи лет часть своей повседневной жизни посвящает представительскому креслу, играя роль как актер в комедийном театре. А он не играет, а воплощает в себе короля, он не может раздвоить свою личность. Он всюду король. Он ребенок и король одновременно, не по очереди. Так как он совсем мал, де Жуайез поднял его, усадил в королевское кресло; так как он король, его слова, даже невнятно сказанные, обретут силу закона, а завещание Людовика XIII станет недействительным.
Впрочем, кто узнает, до какой степени каждый официальный жест, каждый королевский акт, поданный тому, кто должен подписать его, понят подписывающим. Отрицать, что король сознательно повелевает или понимает, что подписывает, означало бы допустить двойную ошибку. Это означало бы не признавать, что Людовик XIV был, бесспорно, умный и имел рано созревший ум. Уже в детстве, со слов Лапорта, «он проявлял свой ум, все слыша и все подмечая»{51}. В пять лет он не может себя вести как монарх в тридцать; но в те же пять лет «он обещает быть великим королем»{149}. Так выражает свое суждение Контарини, посланник Светлейшей Венецианской Республики. В этом же, 1643 году Людовик принял в Лувре иностранных послов, пришедших его поздравить. Церемония долгая и утомительная, в течение которой маленький король умело себя держит. Когда эти господа обращаются к регентше, он не слушает, но когда они поворачиваются к нему, он весь внимание.
Аудиенции, которые он дает, документы, которые он якобы подписывает, предвосхищают абсолютного монарха. Каждое произнесенное слово (сказанное невзначай, подсказанное и воспринятое) важно для него, для Франции, для того, кто должен его услышать и понять; каждый «подписанный» документ возлагает ответственность на короля и королевство. Будут, конечно, бумаги, подписанные по этикету, обычные, а также королевские акты, имеющие политическое значение. Мазарини, конечно, никогда не говорил своему крестному сыну о мартовском эдикте 1644 года, который подтверждал привилегии мясников Парижа, или о таком же другом эдикте, «предписывающем создание пожизненных должностей восьми присяжных из продавцов, контролеров, оценщиков, весовщиков, осмотрщиков и счетоводов такого товара, как сено», в столице;{201} но невозможно себе представить, чтобы кардинал не посвятил его в содержание другой декларации, «подписанной» Людовиком в тот же день, по которой амнистировались дворяне, скомпрометировавшие себя при восстании бедняков («кроканов») в провинции Руэрг{149}.